— Доедем, все будет в порядке, — подбадриваю я врача.
— Да, если не замерзнем, — мрачно отвечает он и, тяжело отдуваясь, кулем валится на нарту.
…Третий день пути подходит к концу. Давно скрылось за сопкой солнце. Луна ярко освещает дорогу. Клубы пара с шорохом — «шепотом звезд» — вырываются изо рта и ноздрей оленей.
Мороз градусов за шестьдесят. Луна в моих сощуренных глазах двоится, троится и превращается в неясное светлое пятно. Туман усиливается.
Чувствую, что впереди какая-то заминка. Олени начинают скользить и проваливаться сквозь тонкий лед в воду.
— Наледь — и глубокая, не залило бы нарты! — тревожно проносится где-то в глубине сознания. — Надо слезть.
Но заставить себя соскочить с нарты я не могу.
Наконец, передние олени останавливаются. Один беспомощно лежит на боку в воде.
«Погибли! Замерзнем в наледи!» — мелькает паническая мысль.
Слепцов соскакивает с полузатопленной нарты и по колено проваливается в воду.
— Хоть! Хоть! — кричит он истошно, подгоняя оленей. Но копыта их скользят по гладкому льду, под водой, и животные падают.
Я опускаю по очереди свои ноги, обутые в торбаза, в воду. Затем вынимаю их и держу в воздухе, чтобы образовалась защитная корка. Соскакиваю с нарт и начинаю энергично помогать Слепцову вытаскивать из наледи оленей.
Мельников проделывает с торбазами ту же манипуляцию и тоже соскакивает в наледь.
Вдруг мои ноги обжигает холодная вода. Значит, она проникла в торбаза, несмотря на защитную корку льда.
Ступни и икры, как в ледяных колодках. Ног я уже не чувствую.
Отчаянными общими усилиями вытаскиваем из наледи оленей. Потом пускаемся бежать вслед за нартами. Только так можно спасти ноги.
К счастью, от наледи до ночевки всего два километра.
Вот и ночевка: десять заранее заготовленных шестов и место, расчищенное от снега.
Слепцов отпускает оленей кормиться и быстро рубит сухие дрова.
— Ой ноги, мои ноги! Так и рвет их! Наверно, третья степень обмораживания! — приплясывая, стонет доктор.
Наоборот, спасены ваши ноги! — возражаю я. — Разогрелись беготней и отходят. По собственному опыту знаю!
Мы торопливо натягиваем на шесты палатку. Разжигаем походную железную печку. Каюр приносит чайник, набитый мелким льдом.
Мерцает колеблющимся огоньком свечка, привязанная к палке, воткнутой в снег посреди палатки, освещает наши неуклюжие фигуры в мехах.
— Надо строганинки с дороги поесть, — говорит Слепцов, входя в палатку с тремя большими хариусами в руках. Повертев мерзлую рыбу около пышущей жаром печки, он ловко срезает ножом кожу, обрезает плавники и быстро строгает от хвоста к голове по хребту и бокам. Тонкая нежно-розовая завивающаяся стружка падает в алюминиевую тарелку.
Доктор первый берет стружку.
— Хотя и противопоказано есть сырую рыбу на голодный желудок — замечает он, макая ее в соль, но не могу воздержаться от соблазна…
Я понимаю, почему жители Севера считают строганину лакомством. Она особенно аппетитна после целого дня дороги при адском морозе. Стружки так и тают во рту.
Строганина хороша, пока она мерзлая. Чуть согревшись, красивые ленточки превращаются в скользкие неаппетитные кусочки сырой рыбы.
Печка-экономка гудит, распространяя благодатное тепло. Мы вносим: в палатку вещи, сбиваем с обуви оттаивающий лед и переобуваемся.
— Нельзя в тепле мокрые торбаза держать, мех отпарится, — наставительно говорит Слепцов и выносит обувь сушиться на мороз.
Через полчаса, согревшись, в одних свитерах, мы уписываем за обе щеки хлеб с горячими котлетами и кусками сливочного масла, запивал все это крепким чаем.
Варить ужин не хочется. Всех разморило в тепле и клонит ко сну.
— Если бы мне в Москве кто-нибудь сказал, что я, попав в воду ногами при шестидесяти градусах ниже нуля не отморожу их моментально, я бы не поверил, — говорит доктор. — Помните, Джек Лондон в «Дочери снегов» описывает, что было, когда его героиня попала в мокасинах — наших торбазах — в воду. Пришлось разрезать обувь, разводить костер. А тут, извольте, пробежались по ледяной воде при морозе покрепче аляскинского, — и ничего…
Слепцов плотно запахивает выход из палатки, набивает печку дровами, почти наглухо закрывает поддувало. Потом он стругает «петушков» из сухого полена и кладет их около печки на кучу сухих дров. Тушит свечку и укладывается спать.
Утром в палатке не намного теплее, чем за ее бязевыми «стенами». В печи за ночь все прогорело.
Осторожно отодвинув покрывшееся инеем одеяло, я вижу, как каюр растапливает печку. Высунув из-под своего одеяла голые руки, он накладывает в топку дрова, поджигает «петушков», сует их в печь и, открыв, поддувало, быстро закутывается. Печка гудит, разливая тепло.