Валентин тоже безмолвствовал, переваривая неожиданную информацию.
— Алло! — обеспокоенно воззвала трубка.
— Да.
— Я говорю, понимаю… понимаю, м-да… — Тут профессор как бы раздражился на себя за минутную слабость, и голос его из задумчивого внезапно сделался энергичным и чуточку сварливым. — Однако должен сказать, не в моих правилах очертя голову ставить свою подпись под толь ко что увиденным прожектом. Сколь бы ослепительным он ни был. Поверьте, за свою жизнь я перевидел их, слава богу, не мало.
— Верю, — сухо сказал Валентин.
— Гм, а вы, оказывается, штучка! — в трубке послышался язвительный смешок. — Так вот, чтобы ваши будущие биографы не написали: наш-де герой в молодые свои годы обратился к одному старому ослу, а тот, мол, в ответ… Короче, я оставляю здесь своего ученика, Романа Свиблова. Он поедет с вами и посмотрит в натуре, на месте, все то, о чем вы глаголили вчера. Вернувшись, расскажет мне о своих впечатлениях, и вот тогда-то и будем принимать решение. Согласны?
Валентин не понимал ничего, аппарат экспресс-анализа отказал намертво — короткое замыкание, синяя вспышка и дым. Единственное, что сейчас можно было сделать, — это немедленно соглашаться.
— Да, — прохрипел он.
— Слава тебе, Вышний Волочек! — усмехнулся Стрелецкий. — А я-то было боялся, что отказ последует… Со Свибловым свяжетесь через вашего главного геолога. Желаю удачи!
Валентин еще чуть ли не минуту слушал гудки отбоя, словно они могли дать какую-то дополнительную информацию, потом осторожно опустил трубку. Батя знавал Стрелецкого — вот это номер! И молчал же! Никогда ни словечка. Почему? Как это понимать?..
Когда он, спохватившись, глянул на часы, время шло к девяти. Валентин взвился как ошпаренный и только лишь на пороге, да и то невзначай, вспомнил, что одна щека-то у него так и не выбрита.
Мягкое жужжание бритвы немного успокоило его. Мысли уложились в некое подобие порядка, и тогда Валентин вспомнил вчерашнее «смутное место» в поведении Стрелецкого, мгновенно связал это с сегодняшним звонком и… опять-таки уткнулся в сплошную неизвестность.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПРОТРОМБИНОВОЕ ВРЕМЯ [10]
Накануне того дня я встретил в управлении знакомого инженера-буровика, который только что вернулся из двухнедельной командировки на Гулакочи. Поговорили. Он увлеченно толковал об особенностях месторождения, рассказывал о том, какой эффект дала замена твердосплавных буровых коронок алмазными, похвастался количеством хариусов, выловленных в тамошних горных речках. В заключение, добродушно хохотнув, он вдруг сказал:
— Да! Говорят, Валентин твой здорово начудил там.
— Это в каком же смысле «начудил»— поскандалил, что ли?
— Ну, не совсем, конечно, но… в целом неловкое что-то вышло. Видишь ли, как раз за несколько дней до меня туда прилетал секретарь обкома. Были люди из газеты. Как водится, гостей провели по скважинам, показали руду, объяснили, рассказали. Все чин чином, и все хорошо. А тут вдруг Валентина нелегкая принесла. То ли он маршрутом мимо проходил, то ли специально подгадал. Короче, встал он и навалился на гулакочинцев: по старинке-де работаете, друзья, дальше собственного носа ничего не видите и видеть не хотите. Главная-то руда, мол, не здесь вовсе — она аж за полета километров в стороне, а тут одни только вершки рудного тела, перемещенные по горизонтали. И пошел, и пошел… Старший геолог Гулакочинской разведки Панцырев — ну ты ж его знаешь: мужик с головой — попробовал было по-хорошему. Это, говорит, Валентин Данилович, вопрос такой, сугубо специальный, давайте обсудим его потом, между собой. Сегодня же, говорит, мы не для того собрались. А Валентин уперся: нет, пусть товарищи будут в курсе дела, такие вопросы нельзя решать келейно, это вам не купля-продажа свиньи, а судьба месторождения государственной важности… Очень уж обиделись гулакочинские ребята за это «келейно» и особенно — за «куплю-продажу свиньи»…
— И что же дальше? — я произнес это довольно бодро, кажется даже улыбаясь, тогда как чувствовал себя худо, очень худо.
— Что дальше? — буровик, смеясь, пожал плечами. — Валентин подался назад, к себе на базу, а гулакочинцам пришлось извиняться. Объяснили, что парень-то он неплохой, только шибко всерьез поверил всяким теориям. Это, дескать, профессорам можно баловаться, у них с теориями вообще гуляй не хочу — у одного Земля сжимается, у другого расширяется, у третьего пульсирует. А нам, практикам, не до баловства — нам надо дело делать, руду давать. Панцырев — сам знаешь, он умеет-таки сказануть — пошутил еще: помните, мол, как Владимир Ильич насчет декабристов говорил — узок-де круг этих революционеров, страшно далеки они от народа. Секретарю, видно, это понравилось — посмеялся, и на том дело кончилось…
Мне в этот момент подумалось: где уж Вальке против таких, как Панцырев, — тут совсем другая весовая категория, да и я всегда старался сделать из него борца классического стиля — прямая стойка, открытое забрало, и это против изощренной-то хитрости нынешних самбо или тем паче этого… всяких там заморских каратэ. Однако, зная характер сына, я нисколько не удивился происшедшему. На меня подействовало, и, должен сказать, почему-то очень болезненно подействовало, другое — мобилистские увлечения Валентина. Надо думать, мобилизм в его понимании — всего лишь весьма практичная гипотеза, этакий консервный нож, позволяющий с большей эффективностью вскрывать те банки, в которые природа запечатала свои тайны. А вот для меня мобилизм — это то, что хотелось бы предать забвению. Сгусток кошмара. Гигантский кальмар архитевтис, который годами скрывается в глубочайших океанических впадинах памяти и лишь изредка, в самые темные безлунные ночи, всплывает на поверхность, вынося с собой чувство тоски и бессилия.
Кстати, относительно этого самого архитевтиса. Однажды старик Бруевич, когда у нас зашел с ним разговор о научной истине, не поленился разыскать среди своих книг английское издание Редьярда Киплинга и процитировал мне выдержку из рассказа, который, кажется, вовсе и не был у нас опубликован. Сам рассказ ничего особенного собой не представлял — что-то о морских приключениях, но вот одна фраза была, по-моему, в своем роде примечательна: «…истина — это обнаженная леди, и когда волею случая она оказывается извлечена со дна морского, джентльмен либо облекает ее в ситцевую юбчонку, либо отворачивается к стене и клянется, что ничего не видел». Слова эти недавно вспомнились мне, и тут выяснилось, что за минувшие с тех пор три десятилетия нагая прелестница перевоплотилась для меня в жутковатого обитателя сумрачных глубин…
Такие вот мысли шевелились у меня в голове, пока я шел по коридору, машинально отвечая на приветствия встречных, а затем сидел в пустой камералке [11] и бездумно перебирал какие-то бумаги. Вспоминать против воли прошлое — занятие не слишком-то веселое, особенно если оно, это прошлое, содержит в себе что-то для тебя невыясненное. Поэтому прямо-таки ниспосланным свыше оказалось появление одного из наших вечно озабоченных профсоюзных деятелей, который, приоткрыв дверь, торопливо выпалил без всяких здравствуй-прощай:
— Данил Данилыч, не забыли: у вас сегодня встреча с участниками геологических походов…
Черт побери, а ведь и действительно из памяти вон! Я со всей признательностью поблагодарил профсоюзника и заверил, что выезжаю буквально через каких-нибудь пяток минут. На деле же эти минуты сильно растянулись, и прошло не менее получаса, прежде чем я смог усесться за руль своей «Победы». Именно наличие под рукой машины да еще почтенный мой возраст и явились причиной того, что при подыскании кандидатуры для этой встречи выбор пал на меня. Конечно, я сначала пробовал отговориться, но в ответ мне было сказано, что вы-де наш ветеран, у вас есть что сказать молодому поколению, и так далее, а уж потом, как бы между прочим, добавлено насчет машины — ехать, мол, надо за город, это, сами понимаете, сложновато, а у вас, кстати, свой транспорт…
Эвфемизмы в отношениях между людьми — то же самое, что обезболивающие средства в медицине. Вот, скажем, ветеран — хорошее ведь слово. Однако, когда его тычут тебе в нос по делу и без дела, поневоле начинаешь подозревать за ним иной, не совсем лестный, смысл. Или эти пресловутые «проводы на заслуженный отдых»— мне в этой фразе всегда мерещится тонкая усмешка. Неужели я всю свою жизнь работал, чего-то достигал, рисковал, ошибался, делал для себя выводы, был бит и сам бил других, — неужели все это только того ради, чтобы «заслужить отдых», а не работу по способностям? Неужели я могу уйти на этот «отдых» именно сейчас, во всеоружии знаний и опыта, которые физически невозможно при всем желании передать даже родному сыну?.. Впрочем, за рулем о таких вещах думать не следует, поэтому я, затратив немалое усилие, переключил свои мысли на другое — на то, что скажу юным участникам походов.