— И тогда ты…
— Да. Именно я, я рискнул стать на один момент тем сукиным сыном, которому больше всех надо, — Стрелецкий хмуро усмехнулся. — Я рассудил, что истина — какова бы она ни была — от этого не пострадает. И с материками ничего не случится. А вот с нами… С нас, с молодых-то, спросили бы по всей строгости. И совершенно правильно! Вот я и взял на себя смелость, так сказать, изъять у нашего старика хотя бы этот дурацкий козырь, что попал ему в руки твоими стараниями…
— Значит, спросили бы по всей строгости? — механически уточнил я.
— Да уж спросили бы, — жестко подтвердил Стрелецкий. — И именно по всей строгости. Будем откровенны: старик в глубине души со многим не мог и не желал примириться…
Тут Стрелецкий по-своему был прав, ибо склонность Бруевича к скепсису, его частое брюзжанье можно было истолковать по-разному, в том числе, при желании, и как злорадное: «Ага! А вот, помню, в мое время…» Но сейчас-то я отчетливо сознаю, что во всем этом присутствовала большая доля недоуменной обиды старого человека, обнаружившего вдруг, что дети его и внуки — уже взрослые люди, которые живут своим умом и действуют вполне независимо, совсем не так, как он бы того желал, а если иногда и спрашивают совета, то, скорее всего, не всерьез, а единственно лишь уважения ради. И потому инстинктивный протест с его стороны в нередкой для старых людей форме восхваления былого и приверженности традиционным взглядам, устоявшимся теориям можно было бы понять и извинить. Я говорю: можно было бы — но в том-то и дело, что о «приверженности устоявшимся теориям» применительно к Бруевичу не может быть и речи. Не годился и задним числом пунктирно набросанный Стрелецким образ ученого-схоласта, академического сухаря не от мира сего: уперся-де в плавающие материки и на том закостенел. Старик был личностью сложной, противоречивой — я это постигаю только теперь, а в те времена… Ну что мы могли знать и понимать о нем в те-то времена? Почти ничего, но все же: родился в 1867 году, окончил Ришельевскую гимназию в Одессе. В 1886 году поступил в Петербургский Горный институт и закончил его в 1892 году. Интеллигент старой закваски, он с пиететом относился к своему прошлому, благодаря чему и попали ко мне впоследствии кое-какие бумаги из его личного архива, среди них — копия выпускного экзаменационного листа, прилагавшегося к диплому. Документ этот, теперь уже почти вековой давности, я иногда демонстрирую нынешним молодым геологам (право, не знаю уж для чего — то ли как любопытную реликвию, то ли как своего рода эпитафию…) Там дословно сказано следующее: «Окончивший полный курс наук в Горном институте по горному разряду стипендиат Горного института Алексей Бруевич показал познания: в богословии — хорошие, в высшей математике — удовлетворительные, в аналитической механике — удовлетворительные, в прикладной и горной механике — хорошие, в строительном искусстве — очень хорошие, в геодезии и сферической тригонометрии — очень хорошие, в начертательной геометрии — очень хорошие, в минералогии — хорошие, в геологии — очень хорошие, в геогнозии и рудных месторождениях — очень хорошие, в палеонтологии — очень хорошие, в химии неорганической — хорошие, в химии органической — хорошие, в химии аналитической — хорошие, в горном искусстве — очень хорошие, в маркшейдерском искусстве — очень хорошие, в пробирном искусстве — удовлетворительные, в металлургии и галургии — хорошие, в политической экономии и статистике — хорошие, в законоведении общем — хорошие, в законоведении горном — хорошие, в немецком языке — очень хорошие. Инспектор Института (подпись), № 12, 6 июня 1892 г.». Отдельно — «Заключение Совета: выдать диплом на звание горного инженера с правом на чин коллежского секретаря».
Итак, молодой человек «с правом на чин коллежского секретаря» был определен на службу по Горному ведомству. Исполнял обязанности младшего инженера в Управлении по сооружению Сибирской железной дороги. Затем был начальником партии, изучающей сибирские прииски. С 1900 года — работа на изыскании Кругобайкальской железной дороги. Исследовал варианты пути, детально — участок трассы от пади Асламова до станции Култук, составил проект дренажных работ, консультировал при проведении тоннелей и подпорных стенок. В 1905 году, будучи уже в Петербурге, закончил отчеты по Кругобайкальской железной дороге, описал геологию и петрографию архейской толщи, обнажающейся в береговых обрывах озера Байкал. С 1908 года — экстраординарный профессор горного отделения Томского технологического института. Посетил ряд рудников и высших горных школ Германии, Бельгии, Англии, был в Североамериканских Соединенных Штатах, где ознакомился с горными предприятиями в западных штатах, с горными отделениями некоторых университетов… Английский и немецкий языки знает с детства… И все? Нет, вот еще одна, но очень важная деталь: в 1903 году он был взят под негласный надзор полиции за демонстративный отказ участвовать в поисках строительных материалов для памятника Александру III в Иркутске, что впоследствии помешало ему занять кафедру в Петербургском Горном институте. О чем-нибудь это говорит?..
Старик не любил являть на люди свои чувства, и его столь знакомая всем едкая усмешечка служила, я думаю, ширмой, скрывающей сомнения и нелегкие раздумья. Врезался мне в память один случай. Как-то среди весны, когда остро, свежо, сыро пахло тающим снегом, сосульками и рыхлым льдом, на набережной Ангары, недалеко от белого здания бывшей резиденции генерал-губернаторов Восточной Сибири, я встретил Бруевича. Кстати, почти рядом, в десятке-другом метров среди голых еще деревьев парка имени Парижской коммуны, как бы в подтверждение расхожей истины, что мир тесен, нелепо возвышалась усеченная призма постамента того самого злополучного памятника Александру III. Профессор был заметно расстроен чем-то, задумчив. Поздоровались. Старик кивком пригласил меня следовать с ним.
— Иду вот из кинематографа… Так сказать, из иллюзиона, — как-то нехотя заговорил он через сотню метров, пройденных в обоюдном молчании. — Заграничную фильму смотрел… Наслышался: ох-ах, великий комик, мол, невиданный актер… Ну, я и соблазнился… Очень себе на уме этот комик. Из тех, что, набивая карманы, умиляются бедности бедных…
— Но бедняков он играет с большой симпатией, разве не так? — рискнул я заметить.
Старик ответил не сразу.
— Ханжество и лицемерие, — все с той же неохотой обронил он наконец. — Не сегодняшней, нет, но будущей России подобные лицедеи принесут больше вреда, нежели пользы… Видишь ли, там, в фильме этой, друг другу мажут лица тортами, садятся в них, пардон, задницами… Очень, знаете ли, смешно… Не могу этого понять… Простите, не постигаю!.. Не русская это национальная черта — глумиться над пищей, над хлебом насущным… И вообще, истинный трудящийся человек никогда себе подобного скотства не позволит… Юмор обожравшихся. Веселье тараканов, гнездящихся в щелях общества… Нет, все-таки большевики правы… Ох правы!..
Этот итог, столь парадоксально выведенный из перемазанных тортом физиономий, полагаю, занял соответствующее место в ряду других умозаключений профессора, и результатом неведомых мне мыслительных процессов явилось то, что он постепенно проникся идеей, как он однажды обмолвился в разговоре со мной, «большевизировать тектонику» и стал горячо проповедовать, где надо и не надо, дрейф континентов. По его, выходило так, что немедленно признать дрейф как факт природы — совершенно необходимо и все геологопоисковые и разведочные работы следует строить исходя из этого и только этого. Я как-то попробовал осторожно возразить в том смысле, что Вегенер-то, мол, не был большевиком; в ответ мне наставительно сказали так: «А что вообще есть большевизм? Сие, как я понимаю, есть дерзание ума и духа, каковое объективно присуще или же должно быть присуще каждому мыслящему человеку».