Совершенно ошеломленный Валентин повернулся к бабусе, и сделал это, должно быть, как-то слишком резко, потому что та проворно шарахнулась к двери и оттуда, махая кулачком в его сторону, снова принялась выкрикивать:
— Варнак! Убивец! Вот крикну счас соседей, они те покажут, фулюган пьяный!
— Отдай мамкины денежки! — завизжал вдруг мальчуган и вцепился в рукав. — Шкурки давай, пьянчуга!
Положение складывалось глупое, бестолковое и неприятное. Заполошная бабуся, полуслепая и полуглухая, кажется, действительно намеревалась призвать соседей. Да еще малыш этот… Валентин смекнул, что разумные доводы сейчас не только бесполезны, но даже, пожалуй, вредны. Притушить расходившиеся страсти старого да малого можно было, наверно, лишь чем-то самым обыденным, рутинно-житейским.
— Ты, мамаша, чем кричать, лучше бы чаек, что ли, поставила да расспросила, как там дочь твоя поживает, — сказал Валентин, подпустив в голос добродушной грубоватости. — Ну-ка, малый, как тебя зовут-то? — принеси-ка дяде на что сесть можно.
— Ишь, сесть захотел… Смотри, сядешь… лет этак на пять, — проворчал тот в ответ, но все же, оглядываясь, потопал в угол и волоком притащил расшатанную табуретку.
Бабуся еще некоторое время потопталась в нерешительности у двери, потом ушла за печку. Там она принялась греметь посудой и бубнить: «Расселся тут!.. Чаю, говорит, давай… А где ж его, чаю-то, напасешься?.. У меня и воды нет, и дров тож…»
— Эй, мамаша, давай схожу по воду! — предложил Валентин, встал, взял ведра и, не прислушиваясь больше к ее причитаниям, вышел за дверь.
Возвращаясь от колодца с полными ведрами, он заметил в бараке подозрительное оживление. В окнах, отводя занавески, маячили люди. На крыльце стояло несколько распаренных женщин, явно выскочивших только что второпях от плиты или корыта со стиркой. При виде Валентина они замолчали и уставились на него с обезоруживающей бесцеремонностью.
— Кажись, пока трезвый… И костюм, глянь-ка, хороший… — уже миновав их, расслышал Валентин. — Пропьет… Они все так — денежки профугуют, потом начинают все с себя пропивать… До трусов… Сезонники…
Едва вступил он в коридор, там и сям стали приоткрываться двери и выглядывать любопытствующие лица. «Черт возьми, неужели бабка успела нашуметь?» — обеспокоился Валентин.
Но причина всеобщего волнения оказалась несколько иной, что выяснилось чуть позже, когда малец, встретивший Валентина каким-то очень уж заинтересованным взглядом, спросил вдруг совершенно спокойно и серьезно:
— Ты теперь будешь моим папкой, да? Положительно, эта впадающая в детство бабуся и этот не в меру умный малый задались целью доконать его.
— Видишь ли, — осторожно отвечал Валентин, — скорее всего, я не смогу быть твоим папкой… Но с чего ты это взял?
— А тетя Фрося, у ней экспедицкие козу съели, говорит, что мамка поехала в тайгу ловить мне папку, — объяснил малец, не спуская с Валентина пытливых глазенок. — А почему ты не можешь быть моим папкой? Небось с мамкой-то спишь там, в тайге-то…
Валентин уже забыл, когда его смущали разговоры «про это самое», — грубоватые нравы геологических партий порядком-таки закалили его. Но сейчас он растерялся самым натуральным образом, хотя то, что малыш получил свою кошмарную информацию именно от женщины, от неведомой тети Фроси, нисколько его не удивило. Он знал, что если уж женщина грубеет, то грубеет откровенно и безоглядно.
— Ты, брат, что-то не того… — забормотал он, краснея. — Во-первых, никто ни с кем там не спит («Тьфу, что это я говорю!» — пронеслось в голове)… А во-вторых… во-вторых, рано тебе об этом…
В ответ на это беспомощное назидание чудо-ребенок издал смешок, снисходительно-расслабленный, несколько даже оскорбительный.
К счастью, тягостный этот разговор был прерван бабусей. Шаркая ногами, она вышла из-за печки и начала расставлять на дырявой клеенке только что вскипевший чайник, плохо помытые кружки, проволочную хлебницу с зачерствевшими ломтями хлеба и холодными картофелинами в мундире, по горсточке конфет и печенья из принесенных Валентином.
— Навяливался на чай, так пей теперь. — В сердитом ее шамканье отчетливо прозвучало пожелание подавиться. — Шибко-то угощать нечем, да и не бывает у нас. Люди мы бедные. Другой раз, бывает, молочка возьмешь — так шильцем его хлебаешь, ложкой хлебать карман не велит. Когда старик-то живой был, кое-что еще водилось в доме. Да и сама я, даром что всю жизнь слепая, и курей держала, и поросят, пока силы были. А нынче, вишь, на одну пенсию приходится жить. Тридцать рубликов в месяц за старика получаю… Весной вот еще Катька примантулила с парнишком, посудницей в столовке поработала, а потом в экспедицию за тыщами подалась. Говорят, у вас там деньги-то почем зря гребут, врут аль нет?
— По-разному бывает, — уклончиво отвечал Валентин. — Но в общем-то, люди не обижаются.
— Дай-то бог, — бабуся притянула к себе мальца, вынула двусторонний гребешок и, поплевав ему на макушку, принялась причесывать. — А то тридцать рубликов — разве ж это деньги по теперешним-то временам? Кругом ведь плати — за фатеру, за свет, за дрова. Опять же обутки парнишке надысь справила — у них, у огольцов этих, подошва-то прямо-таки горит, не напасешься… Так вот и живем с Андрюшкой: хлеб, картошка да соль — вся пища наша. Добро бы еще отец был как отец, а то и раньше был шалопут шалопутом, а теперь уж и подавно никакой на него надежды…
— Что ж он — не помогает, что ли? — участливо поинтересовался Валентин.
— Какой там помогает! Ему самому бы кто теперь помог. Нет, не нравился и не нравился он мне с самого начала, когда схлестнулись они с Катькой. Известно ведь, как оно у теперешних, — ни у матери спроситься, ни себя соблюсти. Не женитьба, а, тьфу, собачья свадьба… — Бабуся вздохнула. — И чего это дуры-девки липнут к самым отъявленным? Не думают, каково им жить-то будет за таковскими… Я ей сразу тогда сказала: смотри, говорю, красавица, теперича ты сухой хлеб ись не будешь, а завсегда со слезами. Как сказала, так и вышло. Однако, паря, видит бог, такого я им не желала…
Валентин хотел было приличия ради вставить что-нибудь ничего не значащее, показывая тем самым свой интерес к предмету разговора, но посмотрел на Андрюшу и промолчал.
— Они, вишь, в районе жили. Он по строительству что-то там шабашил, а больше того — пил да безобразничал. Ну, и допился: ночью как-то позапрошлой зимой ехал на товарняке из города да с подножки-то и сорвись и попади под поезд. Обе ноги по самые колени отчекрыжило… Отлежал, сколько положено, в больнице, выписался и в артель какую-то надомником устроился. И запил пуще прежнего. А уж как над Катькой принялся измываться — это страх один. Костылем ей голову проломил, а уж про синяки да ссадины я и не говорю. Не знаю, оно, может, и грех судить богом наказанного, но, по мне, уж лучше бы ему тогда и голову заодно отрезало поездом… Что Катьке делать-то оставалось? Схватила дите в охапку да к матери, больше-то некуда. Можно сказать, телешом прибежала… одежки вовсе никакой — все профуговал ейный изверг… А у меня у самой вся жизнь в пенсионных рубликах. Вот оно как…
Подобно многим молодым людям его поколения, Валентин свыкся с тем, что вообще жизненными трудностями стало нынче принято считать и называть лишь трудности любовные, семейные, деловые, служебные (чином, премией или признанием, скажем, обошли), но, оказывается, существует еще и вот такая тихая, безгласная, невидимая со стороны и почти забытая, однако, может быть, единственно настоящая трудность — трудность нехватки денег на самое необходимое. Со стыдом и чувством какой-то вины, почти личной, он подумал о том, что костюм, который на нем, в общем-то совершенно ненужный и купленный всего лишь ради одной встречи с профессором Стрелецким, стоит полугодовой пенсии такой вот бабуси. Вспомнился сегодняшний разговор в самолете с женой главного инженера экспедиции. Загорелая, освеженная витаминно-фруктовой благодатью, эта «первая дама» экспедиции возвращалась из Молдавии, где проводила отпуск. «Вы знаете, Валечка, у нас такое несчастье! — лепетала она под гул мотора АН-2.— Я мечтала приобрести домик в чудесной дачной местности под Кишиневом, но нич-чего подходящего, абсолютно ничего!» И самое что ни на есть искреннее горе кривило капризно припухлые губки инженерши…