Затем он тщательно осмотрел вьючные седла и постарался выбрать такое, у которого потник был бы чист и мягок, а не окаменевший от пота и грязи, сбруя — подпруги, нагрудная и хвостовая шлеи — целой, с надежными пряжками. Полки, подвешиваемые к седлу на крюках слева и справа, он сразу же отбросил — пользы большой от них не было, они лишь утяжеляли на добрых пять килограммов и без того нелегкое вьючное седло, это капитальное пудовое изделие, почти наполовину состоящее из металла.
Еще со времен зеленого геологического отрочества Валентину накрепко запали в память слова, частенько повторявшиеся проводницей-эвенкийкой, теткой Аксиньей: «Ой-ей, вьючиться будем, вьючиться-мучиться!» И она была права — самый обычный переход с караваном вдруг может обернуться весьма изнурительным предприятием. Конечно, умение хорошо завьючить тут много значит — от этого наполовину зависит, доберешься ли до места в рассчитанное время, сохранив в целости груз, да и, в конце концов, доберешься ли вообще. Другая половина дела — вьючные животные. Если в караване идут олени, остановки в пути почти неизбежны, поскольку шкура у них имеет свойство «ездить», будто намыленная с изнанки, и груз, как ни ухищряйся, нет-нет да и сползет вместе с неуклюжим самодельным седлом. Иное дело — конь. Кожа у него не елозит, как у оленя, и тащит он раз в пять больше, поэтому вьюк не так-то легко выходит из равновесия. Но лошадь обладает характером, чего, пожалуй, не скажешь про оленя. Да не просто характером, а четко выраженной индивидуальностью. И, будьте уверены, на таежной тропе, в караванных трудах, эта самая индивидуальность себя проявит. Среди лошадей есть честные труженики и хитрые бестии, всячески норовящие увильнуть от тяжелой работы. Есть кони умные, умеющие ловко и аккуратно ходить по горным и лесным тропам. Но попадаются и такие, которые, кажется, сознательно стараются жахнуть вьюком в каждое подходящее дерево, причем с такой силой, что сами едва не валятся с ног. Седло смещается. Лошадь от этого пугается и, шарахнувшись, окончательно сбрасывает вьюк под брюхо. В страхе начинает лягаться, обрывая упряжь и разбивая груз. Хрипит предсмертно, задирает оскаленную морду, начинает упираться всеми четырьмя ногами, сев почти на хвост и уставя в небо одичалые глаза. Если ее повод привязан к седлу впереди идущего коня, то она стаскивает вьюк и с него. Упорядоченное движение каравана прерывается. Начинается разброд и сумятица. В воздухе повисают ругательства, запахи людского и конского пота. Предстоит нудное дело — высвобождать из-под копыт истерзанные вьюки, чинить на скорую руку лопнувшую сбрую, переседлывать, снова завьючивать и в то же время горестно-зло отмечать про себя порванные о сучья брезентовые сумы, палатки, спальные мешки, битые стеклянные банки с консервами и потерянное время. А метров через сто — двести то же самое повторяется, потом — опять и опять… И все это происходит либо в застойной духоте летнего дня, в окружении неистовой тучи крово-жаждущего таежного гнуса, либо под моросящим осенним дождем, либо под ветром со снегом, когда поминутно приходится отогревать дыханием стынущие руки… Словом, разнообразия тут — вагон, фургон и маленькая тележка: перевьючивать приходится ночью, поскольку из-за множества остановок переход затянулся; на узкой горной тропе, где с одной стороны — полусотметровый обрыв, а с другой — отвесная стена; посреди реки, ибо именно здесь груз почему-то вдруг оказался под брюхом лошади; в удушающей чаще стланиковых зарослей; на россыпях с их шатающимися глыбами, подобными настороженному капкану; по колено в болоте и так далее, и тому подобное. Неудивительно, что иные добродушные, казалось бы, люди в конце концов зверели, чему Валентин не раз случался свидетелем, и срывали зло на упрямой лошади. Это производило тяжелое впечатление, и на душе оставался скверный осадок, однако осуждать кого-либо бывало, право же, нелегко…
Пока Валентин занимался вьюком, начальник перенес свое внимание на москвича. Придирчиво осмотрел его одежду, даже попробовал на ощупь.
— Плащевая ткань, — скромно пояснил Роман. — С водоотталкивающей пропиткой.
— Дай-то бог, — неопределенно отвечал Субботин. — А вот обутки немного не те. По нашим ерникам надо в сапогах. Тут лучше кирзачей ничего пока не придумано.
— Д а, сапог у меня нет, я ведь в поле не собирался.
— Ладно, обуем. Ермил! Выдай человеку сапоги и два метра байки — как раз выйдет две пары портянок… А что это у тебя за молоток такой?
— Стрелец презентовал. Он его из загранкомандировки привез.
— Любопытная штуковина.
Субботин взял у Романа молоток, который и в самом деле выглядел непривычно. Прежде всего, бросалась в глаза изящно изогнутая и не слишком длинная ручка, голубого цвета, рубчатая, из какого-то материала, похожего на литую резину. Из ручки выходил уплощенный стержень, составляющий единое целое с головкой молотка, выполненной явно из нержавеющей стали особой марки.
— Стрелец говорил, что форма ручки специально вычислена, чтобы при ударах не было отдачи в руку. А сам материал — что-то синтетическое, вроде нейлона.
— Вроде Володи, наподобие Макара, — проворчал Субботин. — Да, удобная. И насажено крепко, сразу чувствуется.
— Намертво, — чуточку хвастливо подтвердил Роман. — Термическим способом.
— А все ж коротковато. Ручка у геологического молотка должна быть, самое малое, семьдесят сантиметров, — начальник внимательно оглядел обушок, выглядевший почти новеньким. — Бережешь его, что ли?
— Два сезона им отмахал, — обиделся москвич. — Колотил в полный рост.
— В полный рост? А что, можно еще на четвереньках ходить в маршруты?
— Это так говорится, — усмехнулся Роман. — Изо всей силы, значит.
— Во-он что, — протянул Субботин, с сожалением возвращая молоток. — Ладно… Так кто, говоришь, привез из-за границы — стрелок какой-то? Спортсмен?
— Стрелец, Стрелецкий, — москвич рассмеялся. — Сей час ведь в моде сокращения. Экономия времени, и звучит энергично. Лунгер! — чувствуете? Это ребята из аэрогеологии так зовут Лунгерсгаузена. Стиль эпохи.
— Стиль-то стиль, а выходит вроде собачьих кличек, — сурово осудил Субботин. — Стрелецкий, профессор, член- корреспондент — и вдруг Стрелец! Неуважение! Возмути тельное панибратство!
Однако смутить Романа было нелегко.
— Ничего подобного! — решительно возразил он. — Нынче это признак хорошего тона. Уверяю, Стрелецкому так даже льстит — оно, знаете ли, современно и как бы омолаживает, не находите?
— Не нахожу… где уж нам до столичных мод, — буркнул Субботин. — Эге, я вижу, у тебя и компас какой-то особый, а?
— Гэдээровский, — Роман охотно достал компас.
— О, вот это вещь! — с первого взгляда оценил Василий Павлович. — Раньше и у нас такие делали. Латунные, с откидным визирным зеркалом, с круговым уровнем. Шкала большая, стрелка длинная, ходит мягко, солидно. Берешь в руки и сразу чувствуешь — о, горный компас, инструмент! А сейчас… — Субботин с отвращением извлек свой пластмассовый компас-плашку, презрительно заметив при этом — Ширпотреб! С таким только пионерам за город ходить. Лимб, гляди, весь с пятачок, стрелка куцая, начнешь замерять, а она дрыг-дрыг, как сучий хвост, и дает азимут на два лаптя левее солнца. Вот и вся тебе точность. О поправке на магнитное склонение и думать нечего!..
Субботин рассвирепел. Качество геологического снаряжения было его больной темой.
— Почему компаса-то стали из дерьма делать? — грозно вопросил он, словно именно Роман являлся тем самым лицом, которое непосредственно отвечало за это дело.
— Ну-у… наверно, в целях экономии цветного металла, — неуверенно предположил москвич.
— Вредительская экономия! — багровея рявкнул Василий Павлович. — Вредительская! Я прямо скажу, по-полевому: задним местом думали те, кто придумал такую экономию. Сволочи! На спичках экономить — вот как это называется! Я тридцать лет в геологии, и вижу, что молотки становятся все хуже и хуже. Один выкрашивается, у другого обушок плющится, третий на рукоятке не держится. Чем прикажете колоть горную породу? Тем предметом, которым груши околачивают?.. Не знаю, как где, а у полевых геологов инструменты с каждым годом делаются все хуже. Возьми ты хотя бы рулетку. Раньше она была стальная, а теперь вот дают тряпичную хреновину в пластмассовой коробке. От нее через неделю одни лохмотья остаются…