Нет, не Аристотеля возьмем мы себе в учителя, а Леонардо, Галилея и, великого древнего механика и геометра, Архимеда из Сиракуз, прославившего Александрийскую школу. Открытые им законы плавания тел, включая и наш корабль, будут служить человечеству вечно. Да только ли в этом заслуги ученого! Он исследовал работу клина, ворота, блока, рычага, изобрел винт и болт — словом, изучил и развил все то, чем мы пользуемся и сейчас, чтобы увеличить свою власть над природой.
Ученик Архимеда Ктесибий изобрел зубчатое колесо, а Герои создал в Александрии инженерную школу, славную предшественницу нашей Политехнической школы… Скоро мы вступим на ту священную землю, где творили Архимед, Ктесибий, Герон. Мы знаем еще очень мало об этой земле, нам даже неизвестна письменность египтян. Жрецы египетские ревностно охраняли свои научные знания. Пифагору пришлось прожить среди них много лет и выдержать немало испытаний, прежде чем он получил доступ к их премудрости. Но времена аристократии знания прошли! И нам с вами предстоит окончательно соединить научное знание с техникой, теорию с хозяйственной практикой. Нам будет принадлежать честь сделать научное знание достоянием всех сословий и всех народов!..
Вдохновенную речь Монжа никто не перебивал, ни ученые, ни генералы, ни сам главнокомандующий, хотя с некоторыми высказываниями он и не вполне соглашался. К чести Бонапарта надо сказать, что он умел не только думать, работать и распоряжаться. Он умел и слушать.
Ежедневные лекции и беседы на научные темы были выдумкой Бонапарта. Часы вынужденного безделья он умел занять с пользой для себя. Скука никогда не одолевала этого деятельного человека. Лекции Монжа и Бертолле по астрономии, математике, химии дополнялись простыми дружескими беседами за столом или на палубе. Бонапарт охотно слушал веселого и остроумного генерала инженерных войск Кафарелли, с удовольствием беседовал с обстоятельным и неторопливым Бертолле, но больше всего он любил слушать Монжа. В этом с ним был полностью солидарен и один из участников экспедиции, писатель Арно, который оставил очень интересное воспоминание о лекциях Монжа.
«Он был красноречив, — рассказывает Арно, — и, однако не умел говорить; его красноречие, лишенное всякой напыщенности, заключалось в смеси жестов и слов… смеси, которая с помощью мимики воздействовала на ум слушателей не только через слух, но и через зрение, и посредством импровизации завладевала их вниманием, пожалуй, не меньше, чем наилучшие подготовленные речи. Смотреть на него во время его речи было истинным удовольствием. Невозможно выразить, сколько ума чувствовалось в его пальцах… Его живость представляла решительный контраст важности Бертолле. Хотя Бертолле объяснял все до конца, его слушали меньше, чем Монжа, который никогда не заканчивал ни одной фразы».
Бонапарту чрезвычайно импонировал молодой задор геометра. Особенно же ему нравились в Монже видная даже ненаблюдательному взгляду искренность и честность в отношениях его к людям, редкая бескорыстность как в научных, так и в житейских делах, органическая неспособность пойти на хитрость, интригу для достижения своих целей. Великий артист и интриган Бонапарт старался приблизить к себе именно таких людей, которым не были свойственны качества, имевшиеся у него самого в избытке.
Он был чрезвычайно проницателен; этот генерал, и постоянно проверял людей, рассматривая их как материал для осуществления своих идей. Проверять Монжа не было необходимости: генерал читал в его глазах, как в открытой книге, все, что было у него на душе, в том числе и восхищение самим Бонапартом. Потому он никогда не упускал случая произвести на знаменитого ученого приятное впечатление заботой о нем и его коллегах. Главнокомандующий держал себя всегда очень просто и демократично, что не могло не нравиться ярому республиканцу Монжу.
Каждый день Бонапарт приглашал к столу несколько человек, не считая людей из своего обычного окружения. Монж почти неотлучно был с ним, над чем Бертолле добродушно посмеивался. Одним из любимых занятий Бонапарта на «Востоке» были своеобразные диспуты. После обеда он назначал двух или трех человек для того, чтобы они отстаивали какое-нибудь предложение, и столько же противников этого предложения, которым надлежало его оспаривать. Бурные и веселые прения имели цель совсем не шуточную. Генерал с их помощью познавал людей, с которыми ему надо было познакомиться получше, чтобы поручить впоследствии такие дела, к которым они более всего обнаруживали способностей в силу особенностей склада своего ума и характера.
Интересно, что в этой битве умов Бонапарт отдавал предпочтение обычно тем, кто искусно защищал предложение трудно-доказуемое, даже нелепое, ибо рассудительное и здравое предложение такие люди докажут без труда.
Темы прений Бонапарт задавал сам. Обитаемы ли другие планеты? Возможны ли на земном шаре потоп или уничтожение жизни огнем? Справедливы или ложны человеческие предчувствия и толкования снов? Никто не смог бы предугадать, какую именно тему для спора предложит Бонапарт. Когда эскадра проходила мимо берегов Крита, речь зашла об истории и древней культуре этого острова. С приближением к Александрии все большее внимание привлекала к себе земля таинственного Египта.
В стране мумий
Высадка была дьявольски трудной. Но порой у профанов бывает большое преимущество перед знающими. Они не ведают, что творят. Бонапарт не раздумывал: он уже приказывал — он творил… А у моря, как у всякой стихии, нет любимчиков, оно не знает ни старших, ни младших. Волна обрушивается на каждого, кто не усевает увернуться. Будь ты солдат, генерал или ученый, каждому приходилось висеть на тросе, до боли стискивая руками просмоленные узлы, и выжидать, когда очередная волна поднимет шлюпку настолько высоко, чтобы можно было изловчиться и спрыгнуть в нее вовремя. Начальника инженерных войск одноногого генерала Кафарелли с трудом спустили с борта и передали в шлюпку из рук в руки. Но он и здесь шутил, прижимая к своему деревянному бедру неразлучную фляжку.
К ночи вся бухта покрылась беспорядочно разбросанными шлюпками. Они то взмывали вверх, то полностью скрывались в черноте волн, и уже не верилось, что они когда-нибудь появятся вновь. Люди гребли с ожесточением, в кровь разбивая ладони, а берег приближался с поразительной медлительностью. Шлюпка, в которой сидел Монж, выписывала в пространстве невообразимые кривые. Совсем рядом, за нешироким планширем бесновалось море. Поблескивая своей лоснящейся черной спиной, оно брызгало пеной, подпрыгивало и выгибалось, как лошадь, норовящая сбросить седока. Несколько шлюпок волнам удалось опрокинуть, похоронив два десятка французов на илистом дне бухты Марабу.
Сойдя на африканский берег, Монж вознамерился было идти с войсками и разделить с ними весь риск и все тяготы опасного похода, но главнокомандующий предложил ему «приберечь свою храбрость для других опасностей».
Бонапарт спешил. Не дожидаясь подхода к берегу шлюпок, на которых высаживались дивизии Дезе и Ренье, не дожидаясь выгрузки артиллерии и лошадей, он двинулся в авангарде своих войск вперед, к Александрии. Главнокомандующий шел пешком по вязкому песку, еще не остывшему после дневного зноя. Вслед за ним шли к древнему городу сын эльзасского каменщика республиканский генерал Клебер и раздобревший Жак Мену, в прошлом маркиз, ныне республиканский генерал, а в недалеком будущем — правоверный магометанин. Убежденный колонизатор, чтобы укрепиться в Египте, он примет чужую веру и женится на магометанке.
Шел пешком и большой мастер искусства строить и разрушать генерал Кафарелли, едва выдергивая из песка свою деревяшку. Он уже успел причаститься из фляжки и чувствовал себя превосходно, если не считать духоты. Предложение Бонапарта дождаться лошади он отверг и бодро продолжал свой путь. Ногу он оставил в Европе, сражаясь за свободу Франции, а голову сложит в Сирии, борясь неизвестно за что.
— Солдаты! — сказал перед походом главнокомандующий, — Вам предстоит завоевание, влияние которого на цивилизацию и на торговлю всего мира неисчислимо. Вы нанесете Англии самый верный, самый чувствительный удар…