Налетев совершенно внезапно, Нельсон смело прошел со своими кораблями между французской эскадрой и берегом, стреляя изо всех своих пушек. В Абукирском сражении 1 августа 1798 года французы потеряли одиннадцать линейных кораблей, два фрегата и около трех с половиной тысяч человек, тогда как англичане потеряли людей вчетверо меньше.
Говорили, что Бонапарт, услышав об исходе сражения, вырвался из рук брадобрея и закричал: «О Брюэс, верни мне мой флот, Брюэс!»
Так ли это было, никто не может заявить с полной достоверностью. Ясно лишь то, что французы не могли уже рассчитывать на подкрепления из Европы и на скорое возвращение на родину. Печаль и уныние охватили солдат и даже генералов. Однако достоверно известно, что нисколько не изменились планы Бонапарта. Он был полон решимости завоевать Египет, изучить Египет, утвердиться в Египте.
О чем не рассказывала Шахразада
Не прошло и двух месяцев после высадки французов в Африке, как в столице Египта уже начал свою работу Каирский институт наук и художеств. Президентом его предложили избрать Бонапарта: он уже был членом Французского национального института (он без стеснения занял там место своего бывшего наставника в тактических вопросах — Лазара Карно, томившегося в изгнании после фруктидорского переворота). Бонапарт немало гордился своим званием ученого и, подписывая приказы по армии, слова «член института» всегда ставил впереди слова «главнокомандующий». Однако управлять институтом генерал отказался.
— Главой института, — сказал он, — надо сделать не меня, а Монжа. Это будет наиболее сообразно со здравым смыслом.
С генералом согласились. Президентом был избран
Монж, его заместителем — Бонапарт, а непременным секретарем — математик Фурье. Гаспар Монж начал руководить работой ученых, литераторов и художников сообразно со здравым смыслом и с указаниями своего заместителя. А указания были на редкость толковыми: они сделали бы честь не только любому генералу, но и самому умному монарху или иному просвещенному владыке. Для начала Бонапарт предложил рассмотреть на заседаниях института шесть вопросов:
— Какие существуют способы уменьшить расходы на топливо для армии?
— Можно ли заменить чем-нибудь хмель при варении пива?
— Какими средствами можно освежить и очистить воду Нила?
— Какие мельницы лучше строить — ветряные или водяные?
— Имеются ли в Египте возможности для производства пороха?
— В каком состоянии находится в Египте образование и судопроизводство?
Для изучения этих вопросов были назначены специальные комиссии и определены сроки. Кроме того, институт под руководством Монжа начал огромную работу по сбору всевозможных сведений о Египте, которыми европейская наука не располагала. Почвы, минералы, растительность, животный мир этого края — все интересовало ученых. Мало-помалу помещения института начали заполняться любопытными находками. В научный поиск пустились все — и признанные уже исследователи, такие, как Монж, Бертолле, Фурье, Жоффруа Сент-Илер, и полная энтузиазма начинающая молодежь из Политехнической школы, и офицеры французской армии, главным образом инженерной службы. Здесь, видимо, оказала немалое влияние и личность самого Бонапарта. Главнокомандующий любил науку и всячески помогал ученым. Каждый гренадер знал, что ученые Монж и Бертолле — его близкие друзья.
Институт разместился в одном из красивейших дворцов бея. Местом ученых заседаний стал большой зал гарема, несколько переоборудованный сообразно с новым назначением. В примыкающих к нему комнатах жили теперь деятели науки.
Собравшись на свое первое заседание, ученые слушали генерала Андреосси, который читал записку о приготовлении пороха в Египте. Селитра, как он сообщил, имеется здесь в изобилии, можно даже снабжать ею Францию, но в сере ощущается недостаток. Уголь можно готовить по необходимости из местного материала. Впрочем, заключил генерал, Каир хорошо снабжен порохом, и в этом отношении не следует беспокоиться.
После него говорил Монж. Он рассказывал о необычном оптическом явлении, с которым встретились французы в Египте. Призраки пустыни доводили их до полного отупения, до сумасшедшего бреда. Они могли вызвать панику.
Монж объяснил это явление, опираясь на законы отражения света. — Это первое научное объяснение природы миража, не вполне точное в деталях, но понятное и доступное каждому, было очень своевременным и ценным. Записка Монжа «Об оптическом явлении, известном под названием миража» была вскоре опубликована в научном и литературном журнале, который выпускался Каирским институтом каждые десять дней под названием «Египетская декада».
Спустя какое-то время ученые, отталкиваясь от этой записки, создадут стройную теорию, разберут все обстоятельства и все фазы миража, но простая теория Монжа, как указывает Араго, всегда останется первым звеном в прекрасной цепи исследований.
Таков уж был Монж. Он смело выдвигал новые гипотезы, поддерживал новые, пусть даже спорные, идеи. Темпераментный бургундец торопил науку, щедро раздавал свои идеи, нимало не беспокоясь о том, как бы не попасть в глупое положение. За это его особенно любили ученики. Всесторонне образованный и невероятно быстро схватывающий самую суть явлений, Монж никогда не стремился выглядеть неким оракулом от науки, глубокие мысли которого недоступны простым смертным. Он рассуждал вслух и творил у всех на виду — искал, сопоставлял, обдумывал, ошибался, находил ошибку и приходил к новому заключению. Все могли видеть работу этого удивительного ума и следить за полетом мысли по быстрым движениям рук. Он первым замечал наклюнувшуюся проблему, решительно брался за нее, разрабатывал практически важное и сразу же пускал в дело. Дожидаться, когда будет пришита последняя пуговица к мундиру последнего солдата, — не его стиль. И этот энтузиазм поиска, эта огромная вера в беспредельные возможности науки заражали всех. Научное творчество становилось потребностью друзей и учеников Монжа. Не потому ли так много сделали за год полсотни человек, пришедших в Каир с армией Бонапарта? В полевых, можно даже сказать, фронтовых, условиях, рискуя получить в спину пулю или турецкий кинжал, они по крупицам собирали новые факты — этот важнейший строительный материал науки. Члены Каирского института определяли точные географические координаты и чертили планы и карты городов, рек, озер Египта, изучали и детальнейшим образом описывали животных, птиц, рыб, собирали коллекции растений, насекомых и минералов. Ничто не было упущено, никакая область знания не осталась забытой. Особый интерес проявляли Монж и его друзья к древней культуре Египта, стремясь разгадать никем еще не разгаданное, ибо камни молчали.
Его величество случай, как известно, никогда не помогает тем, кто сидит сложа руки. Непоседливые ученики и друзья Монжа были буквально всюду и напряженно работали. Это видел каждый солдат бонапартовской армии. Не случайно им-то и помог случай.
Чрезвычайной важности открытие, может быть, и не было бы сделано, если бы не рядовой солдат, имя которого история не сохранила. Он исправно делал свое дело: рыл окоп по указанию своего командира. Вдруг его лопата наскочила на препятствие довольно внушительных размеров. Окопав его со всех сторон, солдат увидел гладко обработанный камень из черного базальта размером со стол. О своей находке он доложил командиру, имя которого известно. Это был офицер инженерных войск Бушар. Он оценил находку по достоинству и подарил ее Каирскому институту.
Благодаря безвестному солдату небольшая деревушка Розетта в дельте Нила стала со временем, знаменитой, потому что именно этот камень, названный впоследствии розеттским, и позволил ученым найти ключ к разгадке древних египетских иероглифов. На камне был высечен текст, по всей видимости, один и тот же, на трех разных языках — древнеегипетском (иероглифами), новоегипетском и греческом. Казалось, разгадка уже в руках, но орешек оказался крепким. Ни участник экспедиции лингвист Саси, член института, ни позже англичанин Томас Юнг, ни другие ученые не сумели раскусить его и прочитать текст. Лишь спустя почти четверть века молодой французский ученый Шампольон, мечтавший о Египте и побывавший там, расшифровал текст, высеченный на розеттском камне, и научился читать древнеегипетские иероглифы. Заслуга Каирского института в том, что его ученые перерисовали, выгравировали эту ценнейшую надпись и даже сняли с нее слепки, чтобы опасности морского путешествия в Европу не могли повлечь непоправимой утраты.