В 80-х началась генеральная перепланировка городского центра. Милые моему сердцу ветхие квартальчики доминошными рядами ложились под феллиниевской гирей просвещённой градостроительной мысли. Чудом устоял дом 3 по Московской (или она уже улица С. Бандеры?..), напротив ЦУМа, где до 78-го жила в комнатке на втором этаже моя семья. Но поднебесные семирамидины тропы наших давешних изысканий, опутывавшие серпантином крыши и чердаки десятков домиков и домов, исчезли из этой реальности. И только в памяти детства пульсируют невидимые в воздухе новообразованных скверов и пролётов (как например между Театром Шевченко и задним двором старого «Детского мира»; между Новым мостом — именуемым так тридцать первый год со дня возведения — и площадью Ленина), уничтоженные вместе с архитектурным антиквариатом пунктирные траектории «по сокращёнке» и альпинистские маршруты повышенной сложности, рекогносцировочные аулы и разворовывавшиеся сверстниками из враждебных кланов наши профессионально сколоченные орлиные гнёзда.
Загадка растворилась в опустевшем просторе, в атмосфере, в сложно структурированном прозрачном небе Днепропетровска, и в 85 году, сцепив зубы, я добился долгожданного распределения в керченский НИИ океанографии, в лабораторию биоресурсов Индийского океана. Между экспедициями, буднично отягощёнными поэтическим вдохновением, я обнаруживал себя в литературной Москве, особенно в командорском подвале — светлой памяти — газеты «Гуманитарный Фонд». Потом было явление группы «Полуостров», и сессии Боспорского форума, и открытие в Москве Крымского геопоэтического клуба. Случилось так, что Форум и Клуб разделили между собой «хроноскопические» роли: первый заострён на прошлом культуры («наследие истории сквозь призму современной эстетической мысли»); Крымский клуб же — на её настоящем (вечера ещё живых классиков, всяческие круглые столы и конференции на злобу дня). Но вот на последнем Форуме прозвучали и другие доклады: «Будущее как опечатка» (Изяслав Гершмановских, эссеист, Лос-Анджелес), «Гео — эго, или Дата Светопреставления» (Владимир Микушевич, философ, Москва), «Девять Завтра мировой фантастики» (Андрей Цеменко, дегустатор фантастики, Крым), «Древность и будущее Средиземноморья» (Аркадий Ровнер, литератор, Нью-Йорк), «Эсхатология, как синдром fin de siecle» (Кнутс Адевитс, филолог, Тарту). Пикантность ситуации заключалась не только в объективном приближении Миллениума, но и в субъективных психиатрических нюансах автора данного очерка, исподтишка муссировавшего дебаты.
Доморощенной эсхатологией я страдал всю жизнь. Лет в девять догадался, что являюсь инопланетным разведчиком, имплантированным в тело советского мальчика. Легенда была такая, что я хочу хорошо учиться, а на самом деле задача была разобраться, зачем и куда развивается человечество и, прикинув с точки зрения этики Универсума, решить — пускай себе развивается дальше или… ну, в общем, свивать обратно. Однако к пятому классу миссия была с позором раскрыта, и в художественной школе я уже носил кличку «Марсианин». Беседа с подкованной пионервожатой в Артеке заразила навязчивым, но глубоко осмысленным ожиданием американской атомной бомбы, однако это вскоре рассосалось. Ключевыми в недописанной в старших классах (в соавторстве с Жураховским) повести «Пижама кентавра» виделись мне слова одного собрата по разуму: «Ребята, до точечного схлопывания Вселенной осталось меньше десяти миллиардов лет. НАДО КАК-ТО СПАСАТЬСЯ!». Позитивистское научное воспитание, разумеется, не допускало в призыве какого-либо сотериологического (ну, в смысле, связанного со Спасителем…) подтекста. Все эти горькие украшения и сладкие метания пришли с годами.