Мадариага использовала для написания своего труда многие, накопленные к тому времени в русской дореволюционной и советской историографии знания об эпохе Екатерины П. В частности, для характеристики Потемкина она обращается к монографии Дружининой и почти дословно цитирует Масловского. «Чувства, которые вызывал светлейший князь во время своей жизни, заслонили последующую историографию и не позволили ученым вынести объективное суждение о его службе России. Только недавно его работа в качестве генерал-губернатора Новороссии была изучена по его собственным бумагам и была дана позитивная оценка его роли в развитии незаселенных земель юга. В отличие от Суворова или Румянцева, Потемкин, похоже, еще ожидает своего военного биографа. Его обвиняли в лени, медлительности, выдумывании мнимых врагов там, где их на самом деле не было, хотя никогда - в личной трусости. Неудача, постигшая его, как солдата, заставила историков проглядеть тот факт, что он был первым современным русским генералом, командовавшим не просто одной армией, но несколькими театрами военных действий… с дополнительной задачей интегрировать действия построенного им Черноморского флота в общий стратегический план» {97}.
Довольно странно уже после публикации в СССР книг Дружининой и на Западе Мадариаги выглядит статья советской архивистки и краеведа Нины Молевой «"Секрет» Потемкина Таврического», где автор, основываясь на обнаруженной росписи направленных в 1787 г. в Крым молодых живописцев, делает вывод о реальном существовании «потемкинских деревень» {98}. Молева старается доказать, что все административные работы Г. А. Потемкина были направлены единственно на удовлетворение его безмерного тщеславия, деревни поселенцев и молодые южнорусские города представляли собой скопище картонных домиков и декораций, расписанных под монументальные здания. Под это чисто гельбиговское умозаключение подведены архивные источники, обнаружение которых должно было доказать выводы автора.
«Определения свидетелей не нуждаются в уточнениях, - пишет Молева, - «чары», «декорации» и, значит, исполнители. Потемкину в своем «секрете» было без них не обойтись, но они-то и оставались на протяжении двухсот лет главной неразрешимой загадкой: ни имен, ни самого факта их существования не удавалось установить. Обвинения против «светлейшего», как и утверждения очевидцев, оставались одинаково голословными» {99}.
Молева полагает, что нашла искомые доказательства. Она рассматривает взаимоотношения между светлейшим князем и президента Академии художеств Иваном Ивановичем Бецким как раз накануне поездки Екатерины II в Тавриду. «Среди материалов бывшего Таврического наместничества удалось обнаружить их переписку, очень деятельную, деловую, не оставляющую никаких сомнений в отношении ее целей. За год до крымской поездки… в сугубо личном письме Потемкин просит немедленно прислать ему большую группу художников… Нужны художники, много, очень много художников» {100}. То, что сам факт отправления художников в Тавриду ничего не доказывает, отнюдь не очевиден для автора. Потемкин просил Бецкого в личном письме, а не в государственной бумаге. Но в XVIII в. частные связи порой значили гораздо больше служебных, а делопроизводственная документация носила такой личностный налет, что донесения порой трудно отличить от писем. Бецкой обращается не к художникам Академии, а в Канцелярию от строений. Тоже нет никакого нарушения закона. Когда-то Иван Иванович руководил и этим учреждением, там у него остались старые связи, услуги художников из Канцелярии от строений стоили дешевле, чем академистов. А Потемкин нуждался в большом числе мастеров, и, подготавливая «шествие императрицы в край полуденный», должен был считать деньги.