— Почему мы стоим?
Морозы не сдавали, не прекращались встречные ветры. 28 февраля нарта провалилась на молодом льду. Ее вытащили. Но двигаться дальше был© невозможно. Решили подождать, пока лед окрепнет. К тому же разразилась буря. Разбили лагерь.
Три последних дня Седов лежал в спальном мешке в палатке. По временам он жаловался на нестерпимый холод. В один из припадков озноба он приказал обложить палатку снегом и держать примус зажженным на обе горелки.
— Только зажжешь примус, — рассказывал Линник, — кидает его в жар. «Туши примус!» Проходит четверть часа — так задрожит, что иней с палатки сыплется. «Зажег примус? — спрашивает. — Нет, не нужно, надо беречь керосин. Впрочем, все равно».
Так, то ложась рядом в мешок, чтобы согреть его, то растирая холодные опухшие ноги, покрытые синими пятнами, провели матросы эти последние дни и ночи без сна. Седов не ел и не пил. Часто говорил: — «Я не сдамся, нужно пересилить себя и есть». Но есть не мог. Пустошный предложил как-то любимых консервов — мясной суп с горохом.
— Да, да, консервов!
Пустошный вышел из палатки отыскать жестянки на дне каяка. Ревела буря. Пустошный вдруг ослабел, закружилась голова, хлынула из горла и носа кровь. Бессонные ночи, еда кое-как, тревога сломили и цветущую молодость. Он приполз к палатке без консервов. Пришлось пойти Линнику. Когда консервы были, наконец, сварены, Седов не мог проглотить ни одной ложки супа — приступ лихорадки и больв груди отняли сознание.
Седов часто терял сознание. Придя в себя, думал о том, как бы добраться до Теплиц-бая, иногда вспоминал «Фоку».
«Вот на «Фоке» начался день. Теперь Кизино затопит в кают-компании печь, потом начнет стучать посудой сначала в каютке-буфете, потом в кают-компании. Кизино чудесный парень! Потом соберутся все в кают-компании, будут греться у печки, перекидываясь редкими фразами, станут пить кофе с черным хлебом. Вспоминают, наверно, меня. Ах, милые, милые друзья, как бы хорошо попасть к вам на минутку и посмеяться, как бывало в беззаботные дни на Новой Земле.
Ничего, ничего, терпи, Георгий! Все в жизни проходит, всему бывает конец. И на «Фоке» неважно живется. Подвели нас комитетчики, неприслали ни угля, ни собачек. С углем и с хорошими собаками я в эти дни был бы далеко за восемьдесят третьим градусом…»
В темной палатке дрожал синий огонь примуса. Седов метался. Дыхание его все учащалось и становилось затрудненным. Иногда матросы держали больного в полусидячем положении — так легче было дышать.
5 марта во втором часу ночи Седов стал внезапно задыхаться: «Боже мой, боже мой!.. Линник, поддержи!..» И задрожал смертельной дрожью…
Матросы долго сидели, как скованные, не смея вымолвить слово. Наконец, один закрыл глаза покойного и покрыл лицо чистым носовым платком. Буря стихла: как будто, укротив мятежный дух, занесший сюда недвижимое теперь тело, она успокоилась.
Пустошный рассказывал — охватили отчаяние и ужас. В темноте тесной палатки трудно было двинуться, не задев спального мешка с телом покойника, — смерть не давала забыть о себе ни на минуту.
Совсем не приходили мысли о будущем, обо всем, что ждет их впереди, что делать с телом, куда идти, как спастись самим.
В сознании было только одно: они остались одинокими в страшной пустыне, уставшие и больные, лицом к лицу с враждебной природой… *
Пробудил холод. Надо что-нибудь делать. Посоветовавшись, решили дойти до Теплиц-бая, отыскать склады Абруццкого, запастись керосином (оставался один баллон менее четырех литров) и, бросив все лишнее, привезти тело Седова на «Фоку». 9 марта, оставив лагерь на произвол судьбы, пересекли пролив и, подойдя к острову Рудольфа, пошли вдоль западного берега его. Шли недолго: встретили открытую воду, море касалось самой береговой стены ледника. Выходило — Седова не довезти. Решили похоронить тут же.