Вероятно, этой «модой» можно объяснить внезапный и необычайный успех талантливого художника Борисова. Уроженец Севера, он выставлял картины и этюды, написанные в Большеземельской тундре и на Новой Земле. Большая часть довольно правдивых этюдов Борисова была приобретена Третьяковым и находилась в его Московской художественной галерее. Петербургский художественный музей купил большое полотно «Страна смерти». Эта картина собирала толпу и на выставке и в музее.
При первом взгляде на полотно зритель не различал ничего, кроме бьющей в глаза кроваво-красной полосы. Она тянулась во всю ширину темного фона картины. Уяснить изображение возможно было только присмотревшись. Всюду горят мрачные отблески кровавого заката, прикрытого черно-лиловыми тучами… Слабо освещены громады ледяных синих скал… Чернильнотемное море… На нем грузно осевшие плавучие льды… Какая страшная страна! Холод. Тишина. Смерть.
Несомненно, художник достиг желанного впечатления. О картине говорили все. Художники спорили о дерзости контраста между черными тучами и просветом огненного неба. Многие видели в манере Борисова влияние его учителя, художника Куинджи. Значительные достоинства находили в картине и художественные критики. Как всегда, они выражали свое мнение туманно. Малопонятные слова критиков — «импрессионизм» и «трансцендентально-космическая душа» — с удовольствием повторялись в гостиных. Художник попал в самую точку. Картина была зачислена в число любимых.
Молодой художник, плывший в 1910 году по Баренцеву морю на пароходе «Великая княгиня Ольга Константиновна», не обладал ни славой Борисова, ни имевшимися у Борисова большими материальными ценностями, полученными в результате удачного выражения «трансцедентально-космической души», точнее сказать — в результате продажи пейзажей Севера любителям живописи и просто богатым людям, пожелавшим украсить произведением модного художника стену своей гостиной. Молодой художник еще не окончил курса Академии художеств и был гол, как сокол. Но он не был новичком в путешествиях. В это лето он собирался в третий раз провести каникулы на Севере и написать новую серию этюдов.
Художника звали Николаем Васильевичем. Он был высок ростом, силен и вынослив, легок на подъем и скор на решения. Среди товарищей по Академии слыл бродягой и чудаком. Художник был рассеян, неровен характером. Вел себя не как все. То молчал, то увлекшись чем-нибудь, подолгу говорил, силился высказать что-то значительное. Начав говорить, не мог сидеть на месте. Он вскакивал и, возбужденно шагая, натыкаясь на мебель, словно слепой, произносил горячие речи. Космы прямых длинных волос падали ему на лицо. Он убирал их от глаз резким встряхиванием головы или своеобразным движением левой руки с торчащим пальцем, пораненным где-то в глуши на Севере во время экспедиции за этюдами. Товарищи из Академии считали его талантливым, с интересом смотрели новые этюды, хвалили их. Обладавшие практической сметкой не одобряли увлечения северными мотивами.
— Чудак парень! Хочет стать пейзажистом и не понимает, что такие картины невиданных мест никому не нужны. Кто купит их? Публика любит знакомое, привычное. Домики, речка с мостиком, церковки на фоне заката, черноземная пашня с ветлой и ручейком, коровки на лугу… Вот это мотивы! Что повезло Борисову — это случайность. Просто были его картины новинкой. Теперь пенки сняты. И сам Борисов это понял. Не выставляет ничего.
Николай Васильевич смешно сердился, когда в таком тоне начинали говорить о материальной стороне его профессии. То же самое случалось, если на горячие тирады о красотах и богатствах Севера получался тупой ответ: «А кому это нужно?» Художник сразу осекался и презрительно замолкал.