По мнению попа, зафрахтованный Седовым для экспедиции «Фока» был не что иное, как старая калоша. Он утверждал, что и название «Фока» возникло лишь по невежеству Седова. За границей-де это судно называлось «Foca», что по-латыни означает «тюлень». И вот невежда-моряк, не знакомый с латынью, переводит по-своему название, и получается «Святой Фока»!..
Другие фельетонисты противопоставляли Седову полярных путешественников-иностранцев. Не очень грамотно писали про него:
«… Если бы он работал, учился, годами готовился к тяжелому делу — и он достиг бы чего-нибудь. Но ведь труд и наука нужны только западноевропейцам, каким-нибудь Нансенам, Пири, Амундсенам, Шарко.
Мы же, русские, люди широкой натуры, не крохоборы, у нас не наука, а смелость города берет. У нас тяп да ляп, и вышел корабль — вот как казак Денежкин…»(?)
А что представляли собой упоминавшиеся путешественники — фельетонисты сами не знали. И некому было указать, что сравнение с иностранцами выгодно Седову. Знаменитый Амундсен был недоучившимся студентом-медиком, выдержавшим экзамен на звание штурмана. Роберт Пири был портовым инженером, специалистом по постройке доков. Шарко — рядовой морской офицер. Фиала — кавалерист и фотограф. Абруццкий же — владетельный герцог. С герцогов, как известно, дипломов не спрашивают.
Все это было бредом.
Но этот бред читали и, руководствуясь им, судили Седова, много учившегося моряка, прекрасного гидрографа и геодезиста, члена трех научных обществ.
«Ты собираешься, вопреки всему, добыть денег на заветное дело, ждешь сочувствия и надеешься на общественную подписку. И вместо помощи всюду встречаешь штыки. Травит большинство газет; в твое дело вмешалась политика. Ты уже не хозяин его! Победишь не ты, а политическое течение, которое сумеет лучше обратить твое дело в собственную пользу. Дело больше от тебя не зависит».
Седов хватался за голову.
«Ты открыл шлюз, чтобы направить поток в приготовленное русло. Но поток подхватил тебя и несет…»
Националисты поняли, что ход их разгадан. Было решено всем лидерам из комитета выйти.
Так обстояло дело в половине июня.
На Кривой Косе газет не читали. Старики Седовы не знали, какой знаменитостью стал их сын.
В Петров день, после обедни, они встретили на пристани помещика Фролова. Остановил их поговорить.
Спросил, что пишет сын, как идут дела с его экспедицией.
— Разве не знаете? Во всех газетах пишут!
Вскоре пришло письмо и от Егора. Он слал всем поклон и сообщал о каком-то большом затеянном деле — про него думал всю жизнь. Придется уехать на год или на два.
Если выберет время, обязательно приедет домой повидаться с родными перед долгой разлукой.
Егор приехал в июле на несколько дней.
Наталья Степановна встретила его на пристани.
При всех расплакалась от радости. Пришли домой — уронила на пол горшок с молоком, самовар чуть не распаяла.
Когда прошло первое волнение, Наталья Степановна заметила, как изменился «ридный сын». Голова-то совсем лысая. Стал больше походить на Якова. Похудел, посерел и осунулся. Весел и разговорчив по-прежнему, но на душе что-то все же есть. Не беззаботен, как в прошлый приезд.
Бывает, на лице его, соколика, словно хмара набежит… Не надолго. Встряхнется — и опять ничего… Но материнское сердце разве обманешь!
Пытала Наталья Степановна:
— Як с жинкой живете? Що ж вона нияк до нас не доиде? Мы люди прости. Це мы добре разумием. Ий обиды не буде.
Но сын уверял, что живут они с женой хорошо.
А что невесел порой — немудрено, о деле забота долит.
Трудно крестьянскому сыну большое дело начинать.
Наталья Степановна начала отпаивать Егора молоком. Брала у соседей яички, сметанку, цыплят. Достала ему любимой кислой капусты. Все расспрашивала, на какую землю он собирается и зачем. Сын отвечал, что едет в этот раз не на землю, а на большой морской лед. Будет искать такое место, где полгода день, полгода ночь, где нет ни запада, ни востока, а во все стороны юг. Это место называется «полюс».
Старуха не поняла, что за место такое на ледяном море и зачем оно людям нужно. Забеспокоилась. Даже в сердце закололо. Когда Егор сказал, что и раньше это место искали, а вернулись немногие, — ушла из хаты, чтоб на виду не расплакаться. Но ни слова не сказала. Не ей сына учить!
Георгий Яковлевич пробыл дома всего три дня.