Поезд медленно двигался через Украину, Россию и Среднюю Азию, простаивая часами, чтобы пропустить военные эшелоны и товарные составы. Железную дорогу бомбили, трудно было доставать еду и воду, но с избытком хватало впечатлений.
Глядя из окна, мальчик увидел на одной из станций очень молодую черноволосую женщину с ярко-голубыми глазами, почти без вещей, с грудным ребенком на руках. Рядом стояли растерянные родители и старшая сестра, тоже с младенцем. Голубоглазая женщина вынула из полотенца и дала добродушному проводнику-татарину плату за проезд – набор серебряных ножей, вилок и ложек. Он покивал, взял столовое серебро и посадил всех в вагон. Еврейская семья бежала от немцев. Молодая женщина была в прострации и приходила в себя, только когда начинал плакать ребенок. Чудом попав в один из последних уходящих к центру страны поездов, она потеряла все, кроме паспорта и серебра, свадебного приданого, которым расплатилась с проводником. Муж был в армии, и она не знала, жив ли он и где находится. Каждый раз, когда она хотела говорить, из нее вырывались рыдания, которые она с трудом подавляла. Крошечная, почти не плакавшая девочка ее старшей сестры умерла через несколько дней. Проводник-татарин принес наволочку, в которую, как в саван, завернул мертвого ребенка. И приняв от него в руки маленький белый сверток, мать девочки вдруг «страшно, по-звериному завыла. И как ток горя пронесся по вагону от ее воя». Заголосили женщины, прижимавшие к себе громко плачущих детей, плакали, не прячась, старые мужчины, плакал проводник-татарин, гладивший безутешную мать по плечу и бессмысленно повторявший: «Нитцево, нитцево, ты эта… эта…» Это бормотание и общий плач впервые пронзили мальчика острым чувством происходящей катастрофы и чужого страдания: «Я вдруг почувствовал соленый вкус на губах и понял, что тоже плачу. И что-то сдвинулось во мне, как будто заработала турбина[13]. С этого воя проснулось мое писательское сознание. Я стал подсознательно все запоминать и все детали откладывать в памяти».
Отец семьи на следующий день тяжело заболел. Его жена с ним и старшей дочерью с мертвым ребенком на руках сошли на ближайшей большой остановке. Голубоглазая женщина осталась одна. Проводник-татарин отечески опекал ее, приносил сладкий чай, воду на остановках, сам готовил ей еду и отводил в свое купе, чтобы она могла покормить ребенка. Простирнув пеленки из разрезанной им простыни, она отжимала их, просила Марию Оскаровну подержать мальчика и выходила. Она сушила пеленки теплом своего тела, разложив их на животе. Когда она возвращалась, на ее платье было мокрое пятно: «Так и осталась в моей памяти. Мадонна войны – заплаканное юное лицо и мокрое пятно на животе».
Это путешествие оставило огромный след в мироощущении мальчика, часами смотревшего в окно с верхней полки плацкартного вагона. Впервые к десятилетнему Жоре Волосевичу пришло осознание огромных пространств, многоликой красоты природы и драматичности человеческих судеб: «Это было настоящее познание страны и жизни».
Поезд довез семью до Джамбула, откуда на стареньком автобусе они добрались до Фрунзе, а потом на попутных машинах и лошадях к конечному пункту долгого пути – киргизскому селу Чалдовар. В нем жило много лишенных имущества и высланных украинских кулаков. Вырванные из родных мест, вышвырнутые посреди киргизской степи, они были брошены умирать или выживать в чужом азиатском краю.
Некоторые во время коллективизации сами бежали из родных мест в Среднюю Азию в надежде уцелеть и сохранить хоть какое-то имущество.
На новом месте умелые и трудолюбивые мужики обжились и со временем построили беленькие украинские хатки. Молодые мужчины ушли на фронт, но ловкие украинские дивчины прекрасно справлялись с полевыми работами. В семьях не стихал конфликт поколений. «Старики неисправимы!» – с отчаянием говорили девушки-комсомолки об упорстве старшего поколения, не желавшего понимать преимущества коллективизации и советской власти. Матери глубоко вздыхали, отцы угрюмо усмехались молодому энтузиазму неразумного потомства.
Жоре и его семье, бабушке Доне, тете Иде и Ниночке, была выделена комнатка в одной из украинских хаток. На единственной постели спали бабушка с девочкой. Мальчик и тетя Ида устраивались на ночь на узлах. Стола в комнате не было, ели на чемодане. Хозяева жалели детей, делясь иногда густым борщом, вяленым мясом и варениками.
13
Я спросила Владимова, связана ли «турбина» со строчками Бориса Пастернака из стихотворения «Так начинают. Года в два…» о пробуждении детского сознания: «Так начинают понимать. / И в шуме пущенной турбины / Мерещится, что мать – не мать, /Что ты – не ты, что дом – чужбина…» Он ответил: «Да, возможно… Я, когда сказал, не думал, но, скорее всего, – оттуда».