Публикация «Гепарда» пришлась на то время, когда неореализм в Италии исчерпал себя и тон в оценках произведений литературы задавали критики, связывавшие закат неореализма с кризисом романа как жанра. Сторонники неореалистической риторики привыкли к рабочим, крестьянам, скромным служащим, профсоюзным вожакам, партизанам в роли литературных героев и враждебно отнеслись к титулованному протагонисту, объявив дона Фабрицио ретроградом и аморальной личностью (при этом признавались такие, например, стилистические достоинства романа, как лиризм или как диапазон иронии — от мягкой до горькой, до ядовито-беспощадной). Никогда еще в истории итальянской литературы ни один роман не вызывал такой полемики. В первых откликах на «Гепарда» неожиданно обнаружилось сходство позиций у критиков левой и правой ориентации, коммунисты и близкие им по духу оказались в одном лагере с католиками, дружно приписав автору романа неверие в прогресс, в ценность человеческой жизни, обвинив Лампедузу в непонимании исторической важности объединения Италии. Против крайности подобных оценок решительно возражали те, для кого пессимизм автора и его главного героя оправдывала логика положения, в которое их поставила жизнь. У сословия дона Фабрицио нет будущего. При всем своем высокомерии, при всем презрении к мужлану Седаре, князь понимает закономерность его претензий, отдает должное его проницательности и умению приспособиться к новым условиям. Сам дон Фабрицио, Гепард, Лев, как он себя называет, отказывается играть по чужим правилам, что, впрочем, не мешает ему поощрять амбиции любимого племянника, быстро сообразившего, куда дует ветер (сначала князь смиряется с намерением Танкреди присоединиться к гарибальдийцам, а затем способствует его женитьбе на дочери Калоджеро Седары, богатого мэра Доннафугаты).
Лампедуза написал не исторический, а психологический роман: исторические вехи расставлены в книге не столько для читателя, сколько для действующих лиц. «Я принадлежу к несчастному поколению на грани старого и нового времени, одинаково неуютно чувствующему себя и в том и в другом», — говорит дон Фабрицио. Это заявление продиктовано сознанием классовой обреченности, бессилия и потому нежелания что-либо изменить, предчувствием краха, равносильного физической смерти. Слова молитвы, которую дон Фабрицио читает в начале романа («Ныне и в час нашей смерти…»), отзываются безнадежным эхом в заключительной фразе последней, восьмой, части, являющейся, по существу, вторым из двух финалов (первый финал — эпизод смерти князя): чучело дога Бендикб отправляется в мусорную кучу вслед за псевдореликвиями. Настойчивый мотив смерти, проходящий через все повествование, обрывается на самой трагической ноте.
Уход дворянства со сцены открывает дорогу новому классу — буржуазии, седарам, и только наивностью, только близорукостью можно объяснить требование в этих обстоятельствах оптимизма от трезво мыслящего представителя феодальной аристократии. Роли участника исторических событий дон Фабрицио предпочитает роль стороннего наблюдателя, скептически оценивающего возможность перемен к лучшему в привычном мире. «Князь Томази ди Лампедуза, — писал итальянский критик М. Аликата в предисловии к русскому изданию романа 1961 года, — сумел воплотить свое видение мира в образе главного героя — князя Салины, в образе живом и могучем. Автору удалось создать образ, обладающий необычайной пластической выразительностью, сложный и противоречивый образ человека, которому присущи горячая любовь к жизни, к природе, к своему прекрасному городу Палермо, но также глубокая человеческая тоска… приводящая его… к поискам мира и покоя в физическом слиянии с природой, которую он исследует, изучая движение звезд и глубину космоса…»Учитателя не вызовет сомнения достоверность психологического портрета дона Фабрицио, естественного и в проявлениях чувственности, и в своем антидемократизме, и в жалости к убитому на охоте животному, и в непринужденности, с какой он высказывает собственные убеждения. Незаурядность личности князя находит, быть может, лучшее подтверждение в беседе с шевалье, в отказе от сенаторства, в объяснении характера сицилийцев. Нужно убедить пьемонтца в правоте дона Фабрицио, и писателю помогают в этом знание и чувство истории, знание и чувство природы, искусство обобщения, вкус к слову, внутренний метроном, обеспечивающий ритмическую палитру Как зрелого мастера характеризуют Лампедузу строки, посвященные одному из факторов, сформировавших характер его земляков: «…это ландшафт — либо приторно-мягкий, либо непременно суровый, без полутонов, которые действовали бы успокаивающе, как подобает ландшафту края, созданного для жизни разумных существ; это остров, где считанные мили отделяют ад в окрестностях Рандаццо от райской, но по-своему не менее опасной красоты таорминского залива; это климат, шесть месяцев в году изводящий нас сорокаградусной жарой. Посчитайте сами, шевалье: май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь — шесть раз по тридцать дней, когда солнце висит на головой. У нас такое же длинное и тяжелое лето, как русская зима, только боремся мы с ним менее успешно; вы этого еще не знаете, но у нас про зной можно, как про холод, сказать: лютый. Если бы хоть один из этих шести месяцев сицилиец трудился в полную силу, он израсходовал бы столько энергии, что в другое время года ему хватило бы ее на три месяца работы. А вода? Воды или нет, или приходится возить ее из такой дали, что каждая капля оплачена каплей пота. Кончается засуха — начинаются затяжные дожди, от их буйства шалеют высохшие реки, и животные и люди тонут там, где две недели назад погибали от жажды. Суровый ландшафт, жестокий климат, бесконечные трудности».