— Синьорина другое дело, ваше сиятельство, она сама за себя говорит. Какие глаза! Какая кожа! Язык красоты понятен без слов. Думаю, и дон Танкреди его понял. Надеюсь, я не слишком много себе позволяю? Она унаследовала материнскую красоту, но только без дедушкиного запаха хлева. И, в отличие от матери, она умна. Видели, как она изменилась за те несколько лет, что провела во Флоренции? Настоящей дамой стала. Полной дамой, — уточнил дон Чиччо, не слишком разбиравшийся в словесных оттенках. — Когда она вернулась из пансиона, то позвала меня к себе домой и сыграла мне мою старую мазурку. Она плохо играла, но смотреть на нее было одно удовольствие. Черные косы, глаза, эти ноги, эта грудь… Ух! Ее простыни не хлевом пахнуть должны, а райское благоухание источать.
Князь рассердился: пошлые похвалы органиста в адрес его будущей невестки оскорбили и без того уязвленное в последнее время классовое самолюбие. Кто дал дону Чиччо право петь непристойные панегирики будущей княгине Фальконери?
Правда, бедный органист пребывал в полном неведении относительно предстоящей перемены в жизни Анджелики. Пора было все ему рассказать, тем более что через несколько часов новость станет всеобщим достоянием.
— Успокойтесь, дорогой дон Чиччо, успокойтесь! — Улыбка Гепарда была обманчиво миролюбивой. — Дома у меня лежит письмо от племянника. В немон поручает мне просить от его имени руки синьорины Анджелики, так что отныне вы будете говорить о ней со свойственной вам почтительностью. Вы первым слышите эту новость, но за такую привилегию вам по возвращении во дворец придется заплатить: вы вместе с Терезиной будете заперты на ключ в ружейной.
У вас будет достаточно времени, чтобы почистить и смазать не одно ружье, поскольку на свободу вы выйдете лишь после визита дона Калоджеро. Я не хочу, чтобы тема моего разговора с ним стала известна в Доннафугате раньше, чем состоится сам разговор.
Вся предосторожность, вся предусмотрительность, весь снобизм дона Чиччо вмиг рухнули, как рушатся кегли, опрокинутые метким ударом, и только одно чувство, самое древнее, выдержало удар и устояло.
— Со стороны вашего племянника это свинство! Он не должен жениться на дочери вашего врага, который всегда подкапывался под вас. Я думал, он хочет ее соблазнить, это была бы победа, а так это поражение, безоговорочная капитуляция. Это конец Фальконери, да и дома Салина тоже.
Высказавшись, он уныло понурил голову: больше всего на свете он хотел сейчас, чтоб земля разверзлась у него под ногами.
Князь побагровел; даже уши стали красными, даже глаза налились кровью. Он сжал кулаки-кувалды, готовый наброситься на дона Чиччо. Но, будучи человеком науки, он привык взвешивать все «за» и «против»; к тому же, несмотря на свой львиный облик, по натуре был скептиком. Последние сутки принесли немало поводов для огорчения — от результатов плебисцита до прозвища деда Анджелики и «дробин», застрявших в его спине. Тумео прав, устои — это главное, но он не понимает, что брак Танкреди с Анджеликой станет не концом, а началом всего и никаким устоям не противоречит.
Кулаки разжались, однако на ладонях не сразу исчезли вмятины от ногтей.
— Пошли домой, дон Чиччо. Согласитесь, есть вещи, которые вам не понять. Но друг друга-то мы с вами всегда понимали, верно?
Когда они спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто Санчо Панса.
Когда ровно в четыре тридцать ему доложили о приходе пунктуальнейшего дона Калоджеро, князь еще занимался своим туалетом и, велев попросить господина мэра немного подождать в кабинете, спокойно продолжал наводить красоту. Он смазал волосы аткинсоновским Lime-juice — лосьоном, приходившим из Лондона целыми упаковками, который на новом месте народная этимология превращала в валосьон, переиначивая непонятное слово точно так же, как она переиначивала слова заграничных песен. Отвергнув черный редингот, он велел заменить его светло-лиловым, более подходящим с его точки зрения для встречи по столь радостному поводу. Еще какое-то, пусть и небольшое, время ушло на то, чтобы вырвать пинцетом злосчастный светлый волосок, уцелевший при поспешном утреннем бритье, после чего он приказал позвать падре Пирроне и, прежде чем покинуть комнату, взял со стола оттиск из немецкого астрономического журнала Blatter der Himmelsforschung и, свернув трубочкой, им перекрестился (сей благочестивый жест в Сицилии гораздо реже, чем принято считать, соответствует своему религиозному смыслу).