— Почему же глуха, граф? Кончетта Корбера ди Салина отлично слышит.
Лицо графа выражало пылкую юношескую страсть.
— Да, вы глухи, глухи к моим вздохам, к моим страданьям, и слепы тоже, потому что не видите, о чем молят вас мои глаза. Знаете, как я настрадался в Палермо, когда вы уезжали сюда? Все смотрел вслед вашей карете, все ждал, но вы мне даже не кивнули, даже не махнули рукой. Разве не справедливо назвать вас после этого глухой? Я даже хотел написать: «Той, что жестокосердна».
Кончетта своей сдержанностью охладила высокопарное изъявление чувств:
— Вы слишком утомились за долгое путешествие, у вас разгулялись нервы. Успокойтесь и прочтите мне лучше какое-нибудь красивое стихотворение.
Пока берсальер грустным голосом и с полными трагизма паузами читал лирические стихи, улан у камина достал из кармана атласный футлярчик нежно-голубого цвета:
— Вот, дядище, кольцо, которое я подарю Анджелике, вернее, ты подаришь Анджелике моими руками.
Он нажал пружинку и показал кольцо — очень темный плоский сапфир восьмигранной формы в оправе из мелких чистейших бриллиантов. Выглядел подарок, правда, несколько мрачновато, зато вполне отвечал духу смутного времени. И безусловно, стоил тех трехсот унций, что отослал племяннику дон Фабрицио. На самом деле Танкреди он обошелся гораздо дешевле. В те неспокойные месяцы, когда хозяева убегали, оставляя свои дома, было много воровства, и в Неаполе можно было недорого купить прекрасные украшения. Оставшихся денег еще хватило на брошь, преподнесенную на память балерине Шварцвальд. Кончетте и Кавриаги тоже предложили полюбоваться кольцом, но они не проявили интереса: Кавриаги его уже видел, а Кончетта предпочла отложить это удовольствие на потом. Кольцо передавали из рук в руки, рассматривали, хвалили, восхищались хорошим вкусом Танкреди.
— А подойдет ли оно? — спросил дон Фабрицио. — Надо отправить его в Джирдженти, чтобы подогнали по размеру.
Глаза Танкреди сверкнули хитрым огоньком.
— Не беспокойся, дядище, кольцо в самый раз, я заранее снял мерку.
Предусмотрительность Танкреди поразила дона Фабрицио, впрочем, он всегда знал: его племянник — настоящий талант.
Футлярчик, сделав круг по рукам, вернулся к Танкреди, и в эту минуту за дверью послышалось тихое «можно?».
Это была Анджелика. В волнении и спешке она не нашла под рукой ничего, что укрыло бы ее от проливного дождя, кроме огромной грубой темно-синей накидки, какие носят крестьяне. Складки тяжелой негнущейся ткани не могли скрыть стройности ее фигуры, из-под намокшего капюшона смотрели зеленые глаза — тревожные, смущенные, страстные.
Танкреди ошеломила красота Анджелики, засиявшая еще ярче в неуклюжей крестьянской одежде; он бросился к девушке и, не говоря ни слова, прижался губами к ее губам. Футлярчик в его правой руке щекотал ей затылок. Потом он вынул кольцо, уронив футляр на пол, и надел его на ее безымянный палец.
— Это тебе, моя красавица, от твоего Танкреди. И скажи спасибо дяде. — Чувство юмора еще не покинуло его окончательно.
Он снова обнял ее. Оба затрепетали от охватившего их желания. Гостиная вместе с теми, кто в ней находился, начала уплывать от них. Целуя Анджелику Танкреди почти поверил, что вновь овладевает Сицилией, прекрасной и изменчивой, покорной фальконери много веков; выскользнув было из рук, она теперь возвращалась к нему уже навсегда, чтобы одарить любовным блаженством и осыпать золотым зерном.
В связи с приездом дорогих гостей отъезд в Палермо был отложен. Начались две волшебные недели. Ненастье, сопутствовавшее молодым офицерам в их путешествии, прекратилось, завершив полосу дождей и ураганов, после чего наступило бабье лето — для Сицилии пора любви. Это сияющее небесной голубизной кроткое затишье между одним суровым временем года и другим томит и развращает чувства; его изнеживающее тепло оголяет тайные желания. Здесь, во дворце, о голой эротике говорить было бы неуместно, скорее речь могла идти о чем-то похожем на чувственную экзальтацию, проявлявшуюся тем острее, чем сильнее она сдерживалась. Восемьдесят лет назад дворец Салина был приютом тех темных удовольствий, к которым благоволил агонизирующий восемнадцатый век, но строгое правление княгини Каролины, новые идеалы Реставрации, здоровая чувственность нынешнего хозяина дона Фабрицио придали забвению извращенные причуды прошлого. Бесенята в напудренных париках обратились в бегство; они, конечно, не покинули пределов дворца, а всего лишь погрузились в спячку, зарылись в пыль где-то на чердаке. Появление прекрасной Анджелики, как мы помним, едва их не оживило, но только приезд двух влюбленных юношей окончательно пробудил спящие инстинкты. Они покинули свое укрытие и расползлись по дворцу, как муравьи, разбуженные солнцем, — еще безвредные, но уже жизнеспособные. В самом дворцовом декоре стиля рококо с его капризной игривостью угадывались изгибы охваченных желанием тел и тянущиеся к ласкам груди, а дверные шорохи напоминали шуршанье раздвигаемого альковного полога.