— Mais Angelica, est-ce Dieu possible de se mettre en un tel etat?[62] — возмущалась мадемуазель Домбрей, пока девушка умывалась, стоя в одном лифе и нижней юбке.
Прохладная вода остудила возбуждение, и Анджелика должна была признать в душе, что гувернантка права: ради чего так утомляться, собирать пыль, давать повод к насмешкам? Чтобы он заглядывал ей в глаза, чтобы тонкие пальцы касались ее, чтобы… Губа еще болела. «Все, хватит. Завтра останемся в гостиной вместе со всеми». Но завтра тем же глазам, тем же пальцам предстояло снова вершить свое колдовство, и ее с Танкреди ждало продолжение безумной игры.
Парадоксальным результатом сходных, но принятых каждым из них в отдельности решений стало то, что за ужином влюбленная пара вела себя как ни в чем не бывало: не подозревая об иллюзорности собственных благих намерений, Танкреди и Анджелика весело подтрунивали над проявлениями чужих нежных чувств, далеко не таких сильных, как их собственные.
К Кончетте Танкреди охладел. В Неаполе его еще немного мучили угрызения совести, и, потащив с собой Кавриаги, он надеялся, что тот займет его место в сердце кузины, — только из жалости к ней он и привез его сюда. Ему хватило доброты и лукавства, чтобы всем своим видом показать ей, будто, оставив ее, он страдает не меньше, чем она. Одновременно он подсовывал ей Кавриаги, правда, безрезультатно. Кончетта с прилежностью монастырской воспитанницы плела кружева пустопорожних разговоров и смотрела на сентиментального графа ледяными глазами, в глубине которых можно было прочитать что-то похожее на презрение. Ну, не глупо ли? Да что ей, в конце концов, надо? Чего она хочет? Кавриаги красивый малый, у него золотой характер, хорошее происхождение и доходные сыроварни в Брианце. Словом, то, что называется «превосходная партия». Так нет же! Кончетте нужен он, Танкреди, ни о ком другом она и думать не хочет. Одно время он сам не помышлял ни о ком, кроме Кончетты. Она не так красива и далеко не так богата, как Анджелика, но есть в ней что-то, чего никогда не будет в дочери доннафугатского мэра. Однако жизнь, черт возьми, серьезная штука! Кончетте следовало бы это понять. Почему она не сдерживает себя с ним? Взять хотя бы ее выходку в монастыре Святого Духа! А другие случаи? Гепард, настоящий гепард. Но ведь должны быть границы и для этого гордого зверя! «Тормоза нужны, Дорогая кузина, тормоза! А с ними у вас, сицилийцев, плохо!»
Зато Анджелика Кончетту понимала: Кавриаги не хватало огонька, выйти за него замуж после того, как ты любила Танкреди, все равно что пить воду после марсалы, которая сейчас стоит перед ней на столе. Да, Кончетту, зная историю ее отношений с Танкреди, она могла понять, но не двух других дур, Каролину и Катерину, которые смотрели на Кавриаги с обожанием, кокетничали и едва не падали в обморок, стоило ему приблизиться к ним. Так почему бы одной из них не попытаться завладеть вниманием Кавриаги, отбив его у Кончетты, — благо отец у них без предрассудков? «В этом возрасте мужчины как собачки: свистни — и прибегут. А самолюбивые дуры так дурами из-за собственной порядочности и останутся, тут и гадать нечего».
Гостиная, куда мужчины уходили курить после ужина, располагала Танкреди и Кавриаги, единственных в доме курильщиков и, значит, единственных изгнанников, к задушевному разговору. Кончилось тем, что Кавриаги признался другу в крушении своих любовных надежд:
— Она слишком красива, слишком чиста для меня, с моей стороны было дерзостью верить, что она меня полюбит. Надежды не оправдались, и я уеду отсюда с раной в сердце. Мне не хватило смелости признаться ей в своих чувствах. Я для нее червяк, всего лишь червяк, так что придется поискать какую-нибудь червякессу, которой я подойду. — В свои девятнадцать лет он еще мог смеяться над собственным фиаско.
Танкреди пытался утешить его с высоты своего прочного счастья:
— Я знаю Кончетту с колыбели, она самое милое создание на свете, зеркало всех добродетелей, но это не мешает ей быть замкнутой, излишне сдержанной. Она сицилианка до мозга костей, ничего, кроме Сицилии, никогда не видела, и еще вопрос, как бы она чувствовала себя в Милане, городе, где макарон не поесть, если не выписать их за неделю вперед.
Намек Танкреди на отличие северной кухни от южной — одно из первых болезненных последствий национального единства — развеселил Кавриаги: он был не из тех, кто долго предается болезненному унынию.
— Да я бы вашими макаронами на всю жизнь ее обеспечил! Только ведь это ничего не меняет. Надеюсь, твои дядя и тетя не рассердятся, что я уезжаю, не добившись того, ради чего приехал, они были так добры ко мне.