— Прошу прощения, полковник, но вы не находите, что слегка переусердствовали с расшаркиванием, комплиментами, целованием рук?
— Откровенно говоря, нет! Это было искреннее проявление чувств с моей стороны. Надо было видеть этого великого человека, беспомощно лежащего на земле под каштаном, страдающего телом и еще больше — душой. Как его было жаль! Несмотря на бороду и морщины, он показался мне ребенком, да он всегда и был им, неосмотрительным, доверчивым, наивным ребенком. Меня мучили угрызения совести, я всем сердцем сожалел в эту минуту, что выстрелил в него. Я, князь, целую только женские руки, и тогда я тоже поцеловал руку-спасительницу спасительницу королевства, синьору, которой все мы, военные, должны отдавать почести.
Князь подозвал проходившего мимо лакея и попросил принести ему кусок бабы и бокал шампанского.
— А вы, полковник, ничего не хотите?
— Нет, ничего, впрочем, может быть, тоже немного шампанского.
Он продолжал говорить, и было видно, что эти воспоминания о считанных выстрелах и бессчетных хитростях и уловках не отпускают его и продолжают волновать, что характерно для таких людей, как он.
— Когда мои берсальеры разоружали людей генерала, те ругались и проклинали — кого бы вы думали? Его, Гарибальди, расплатившегося собственной кровью. Подло, но вполне естественно. Они понимали, что этот великий и бесхитростный, как дитя, человек ускользает из их рук, а с ним ускользает и единственная для них возможность спрятать концы в воду, скрыть свои темные дела. И даже если моя признательность этому человеку может показаться чрезмерной, я не жалею о своем поступке. У нас в Италии любезности, реверансы и целования рук никогда не бывают лишними, это самые сильные наши политические аргументы.
Он выпил шампанского, которое ему принесли, но оно лишь добавило горечи его словам.
— Вы не бывали на континенте после образования нового королевства, князь? Тем лучше для вас, впечатление не из приятных. Никогда еще мы не были так разобщены, как теперь, после объединения. Турин хочет остаться столицей, Милан считает нашу администрацию хуже австрийской, Флоренция опасается, что у нее отнимут произведения искусства, неаполитанские мошенники боятся лишиться куска хлеба, а здесь, в Сицилии, зреет большая, непоправимая беда… В настоящее время, во многом благодаря усилиям вашего покорного слуги, о красных рубашках не вспоминают, но скоро вспомнят, поверьте моему слову. Сейчас другой цвет в моде, но красные рубашки еще вернутся. Вы спросите, чем все это кончится? Говорят, надо надеяться на итальянскую Звезду[82]. Что ж, блажен, кто верует. Но вы-то лучше меня знаете, князь, что даже постоянные звезды на самом деле совсем не постоянны.
Он начал пророчествовать, возможно, шампанское слегка ударило ему в голову. У дона Фабрицио сжалось сердце от тревожных мыслей.
Бал продолжался, а между тем было уже шесть часов утра. Все изнемогали от усталости и давно мечтали о своих постелях. Но уехать рано — значит обидеть хозяев дома, дав им понять, что праздник не удался, а ведь они потратили на него столько сил!
Лица женщин стали серыми, дыхание — тяжелым, платья помялись. «Мария, как я устала!», «Мария, как я хочу спать!». У мужчин сбились в сторону галстуки, лица пожелтели и опали, во рту появилась горечь, они все чаще навещали комнатку за хорами, на которых располагался оркестр. В этой комнатке стояли в ряд двадцать огромных урильников, к этому часу уже полных до краев, а то и переполненных. Видя, что бал подходит к концу, сонные лакеи перестали менять свечи в люстрах, и короткие дымящиеся огарки распространяли тусклый безрадостный свет. В пустом буфетном зале — нагромождение грязных тарелок, бокалы с остатками вина, которое слуги, оглянувшись по сторонам, в спешке допивали. Через щели ставен по-плебейски навязчиво пробивался утренний свет.
82
Эмблема в форме пятиконечной звезды над фигурой женщины, символизирующей Италию, — знак счастливой судьбы.