Праздник приближался к неизбежному концу, и вокруг донны Маргериты уже образовалась группа прощающихся. «Великолепно!», «Сказочно!», «Как в старые добрые времена!». Танкреди стоило немалого труда разбудить дона Калоджеро, спавшего в кресле с откинутой назад головой; его брюки задрались до колен, и над шелковыми носками была видна полоска кальсон, какие носят крестьяне. Полковник Паллавичино, хотя у него появились мешки под глазами, уверял тех, кто еще готов был его слушать, будто домой не собирается, а прямо из дворца Понтелеоне направится в казарму, такова, мол, железная традиция, которую ни один приглашенный на бал офицер не позволит себе нарушить.
Когда Мария-Стелла с дочерьми сели в карету (сиденья были влажными от утренней росы), дон Фабрицио сказал, что вернется домой пешком: у него, дескать, немного побаливает голова, и он хочет подышать свежим воздухом. На самом деле ему хотелось посмотреть на звезды, неизменно помогавшие ему обрести душевный покой. Подняв голову, он, как всегда, сразу же приободрился. Еще сиявшие в зените редкие звезды были далеки и всемогущи, но в то же время послушны его расчетам (в отличие от людей, слишком близких, беспомощных и всегда непослушных).
Улицы понемногу оживали: двигались повозки с горами мусора, в четыре раза выше тащивших их серых осликов. На длинной открытой телеге везли с бойни уже разрубленные на четыре части свежие бычьи туши, с бесстыдством смерти выставлявшие на обозрение свои гениталии. Время от времени густая красная капля падала на брусчатку.
С одной из узких улочек ему открылась восточная часть неба в стороне моря. Венера была там, в дымке осенних туманов. Она всегда ему верна, всегда ждет его по утрам — и в Доннафугате, перед охотой, и здесь, в Палермо, после бала.
Дон Фабрицио вздохнул. Когда же она наконец согласится на настоящее свидание и назначит ему встречу вдали от грязи и крови, в подвластных ей пределах незыблемых истин и вечного покоя?
Часть седьмая
Июль 1883
Дону Фабрицио давно было знакомо это чувство. Уже много лет он ощущал, как флюиды жизни, силы жизни, сама жизнь, а может быть, даже и желание жить, медленно, но неуклонно покидают его, вытекают из него неспешной и непрерывной струйкой, словно песчинки через узкую горловину песочных часов. Порой неотложные дела или сосредоточенные занятия отвлекали его от этого ощущения невосполнимой потери, но стоило ему хоть на короткое время остаться наедине с собой, погрузиться в себя, как в ушах снова начинал стучать маятник, напоминая о своей бесперебойной, хотя и не всегда слышной работе.
Обычно ему достаточно было лишь на секунду прислушаться, чтобы уловить легкое шуршание песчинок времени, ускользавших из его жизни навсегда. Поначалу это ощущение не было прямо связано с недомоганием; скорее наоборот, неуловимое исчезновение жизни воспринималось как непременное условие самой жизни, доказательство ее, так сказать, самоутверждения; ему, привыкшему исследовать безграничные пространства над собой и бездны в самом себе, казалось совсем не страшным, а вполне естественным это безостановочное, частица за частицей, разрушение жизни, неотделимое от смутного предвкушения ее воссоздания вне пределов личности, в форме менее сознательной (слава Богу), зато более продолжительной. Эти песчинки не исчезали безвозвратно: утекая, они скапливались где-то в другом месте, чтобы соединиться в более прочную и долговечную массу. Впрочем, масса, размышлял он, имеет вес, так что это не то слово, да и песчинки — не совсем то; скорее можно говорить о частицах водного пара, об испарениях, поднимающихся над водоемом и преобразующихся наверху в легкие свободные облака. Иногда он удивлялся, что его собственное водохранилище или, точнее говоря, жизнехранилище за прожитые годы не обмелело окончательно. «Видно, оно большое, как пирамида». Но чаще ему доставляло удовольствие с гордостью думать о том, что он едва ли не единственный, кто замечает этот безостановочный бег времени; окружающим, по его наблюдениям, подобные мысли в голову не приходили, что служило для него достаточным основанием их презирать, подобно тому как старый солдат презирает новобранца, принимающего свистящие вокруг него пули за назойливых мух. В таких мыслях почему-то не признаются, оставляя возможность близким самим о них догадываться, но никто вокруг него никогда ни о чем не догадывался: ни дочери, представлявшие себе загробную жизнь точно такой же, как здесь, — с судами, поварами, монастырями, часовщиками и всем таким прочим, ни Стелла, которую сжирал диабет и которая унизительно цеплялась за свое мучительное существование. Только Танкреди, возможно, что-то однажды понял, когда спросил его со своей убийственной иронией: «Заигрываешь со смертью, дядище?» Теперь с играми покончено: красавица сказала свое «да», к бегству все готово, купе в поезде забронировано.
Потому что теперь уже дела обстояли иначе, совсем не так, как прежде. Он сидел в кресле на балконе гостиницы «Тринакрия», вытянув свои длинные, укутанные одеялом ноги, и слышал, как жизнь покидает его, откатывается мощными волнами, и прощальный рокот этих волн вызывал в памяти несмолкаемый рокот Рейнского водопада. Был полдень, понедельник, конец июля; перед ним, как собака, которой кажется, что, вжавшись в землю, она станет невидимкой и избежит гнева хозяина, неподвижно лежала глянцевая Палермская бухта, но беспощадное солнце, стоявшее прямо над ней, хлестало ее без всякой жалости. Под этим высоким солнцем, в абсолютной тишине природы дон Фабрицио отчетливо слышал, как жизнь вырывается из него, оставляет его навсегда.
Утром, всего несколько часов назад, он возвратился из Неаполя, куда ездил на консультацию к профессору Семмоле. Это путешествие в сопровождении сорокалетней дочери Кончетты и внука Фабрициетто было долгим и мрачным, как похоронная церемония. Портовая сутолока в Палермо при отплытии и потом в Неаполе, спертый воздух в каюте, безумный галдящий город довели его до бешенства, до того жалкого старческого бешенства, которое отнимает у человека последние силы и выводит из терпения окружающих, у которых еще вся жизнь впереди. Обратно он захотел вернуться поездом. Врач пытался возражать против неожиданного решения, но он настоял на своем: даже остатка былой твердости ему хватило, чтобы тот сдался. В результате пришлось тридцать шесть часов провести в раскаленном купе, задыхаясь от дыма в туннелях, повторявшихся, как навязчивые сны, слепнуть от солнца на открытых местах, неприглядных и грустных, как сама действительность, и, испытывая унижение, прибегать к помощи испуганного внука по сугубо интимным надобностям. Поезд шел мимо угрюмых гор, малярийных болот; и эти безжизненные виды Калабрии и Базиликаты казались ему дикими, хотя на самом деле они ничем не отличались от сицилийских. Железная дорога еще не была закончена: не доходя до Реджо, она сворачивала к Метапонто, и пейзажи за окном на этом последнем отрезке пути, сохранившие, точно в насмешку, волнующие героические названия Кротоне и Сибари [83], производили впечатление лунных. В Мессине, после лживой улыбки пролива, сразу же, словно уличая его в обмане, — выжженные Пелоританские холмы. Еще один крюк, нудный и утомительный, как затянувшаяся бюрократическая процедура, затем спуск к Катании, снова подъем, к Кастроджованни, который паровоз, взбиравшийся на эти древние склоны из последних сил, казалось, уже не одолеет, и, наконец, последний спуск, к Палермо. На перроне — близкие в улыбающихся по случаю его благополучного возвращения масках. Эти улыбки встречающих, слишком бодрые и веселые, чтобы быть искренними, открыли ему глаза на истинное положение вещей, хотя профессор Семмола во время консультации постарался обнадежить его ни к чему не обязывающими успокоительными словами. И когда он, сойдя с поезда, обнимал одетую в траур невестку, принужденно улыбающихся детей, Танкреди, не сумевшего скрыть своей обеспокоенности, и Анджелику в плотно обтягивающем ее зрелые формы шелковом платье, — именно тогда он услышал грохот водопада.
83