И чем дольше не было вестей от Амфитриона, тем более не отпускала от себя певца царица, лишь в звуках его голоса забывая снедающую сердце тоску.
Стоило Митрану умолкнуть, чтобы смочить вином пересохшее горло, как царица поднимала голову, требуя:
— Дальше! Пой дальше, старик!
В ответ Митран медлил, настраивал кифару, — натягивая одни струны и отпуская другие. За свою долгую жизнь Митран приучился перекладывать на музыку все, что помнил, видел, встречал, когда он был молод и чернобород, а глаза его могли зоркостью соперничать с соколом. И он стал рассказывать о любимой богами и самим Зевсом Элладе, о горных склонах, укрытых сверканьем снегов, о прелестях юных нагих девушек, купающихся в быстром потоке.
В песне старца оживали родные Микены — никому не признается царица, что больше тоски по супругу, более одиночества томят ее воспоминания о родине.
Песни Митрана были по-детски просты, но брали за душу потому, что говорили Алкмене о земле, которую она любила.
И в одну из душных ночей приснился царице сон, граничащий с явью. Привиделось Алкмене, что она дома, в Микенах, в своей опочивальне расчесывает волосы. Вошел Амфитрион, но в чужой, незнакомой одежде; короткий плащ, наброшенный на плечо, был расшит странными синими птицами с человеческой головой. Голову супруга украшал золотой обруч, массивный и тяжелый. Но более всего Алкмену поразил проницательный взгляд темных глаз, словно перед пришельцем была открыта вся суть вещей. Восхищение отразилось на лице супруга, когда Алкмена, уложив волосы в прическу, отложила черепаховый гребень. Амфитрион, словно узнавая, провел по волосам царицы, взвесив на ладони тяжелые косы.
— Любовь моя! — и голос был чужой, незнакомый. От звуков этого голоса эхо прошло по амфиладам комнат. — Алкмена…
Царица протянула руки навстречу супругу, даже во сне тоскуя, что встреча не могла быть правдой.
Тебе тяжело, царица?
Тяжело… — отозвалась женщина, вглядываясь в родные черты. Вот глубже стала складка на лбу. Новые морщинки пролегли у глаз супруга. — Как долго длится твой поход! — вздохнула Алкмена. — Видно, мы прогневали покровительницу брака и семейного очага Геру, что так тянется битва…
Не думай об этом! — оборвал Амфитрион, оглядываясь и прикрывая женщине ладонью рот.
Какой ты добрый, Амфитрион!
Я люблю тебя! — виновато ответил супруг, отступая во тьму.
Женщина медленно, повинуясь зову, двинулась следом, пока они чудом не очутились в белесом тумане, еле различимые.
Где мы? — серебристо рассмеялась Алкмена, нашаривая очертания плеча супруга.
На облаке, — прозвучал спокойный ответ. — Тебе страшно, Алкмена?
Женщина была скорее удивлена, чем напугана. Приключение казалось удивительным и прекрасным. Амфитрион протянул руку — его пальцы сильно сжали кисть царицы:
А теперь посмотри на небо, царица! Тебе надо привыкнуть к тому, что оно принадлежит тебе!
Но даже кощунственные слова в устах Амфитриона не показались Алкмене чем-то ужасным: ведь кто виноват за свои слова и поступки во сне. Но небо? Зачем ей привыкать к нему?
Алкмена выглядывала по утрам, определяя по небу, каким будет день. Любила ночной свет звезд. Но не понимала, что значит: привыкнуть к небу. Небеса существовали так же естественно, как земля, вода, воздух, нечто само собой разумеющееся. Разве что Алкмена вдруг стала б исполином и, вытянувшись, дотянулась до небесных высот Олимпа, чтобы сравняться с богами? Мысль позабавила, царица тихонько рассмеялась, счастливая, что сон, в котором рядом с ней ее возлюбленный, не кончается.
Вдруг удивительная легкость охватила женщину, словно она стала птичьим перышком и даже легче
Рядом парил Амфитрион.
Верь мне! — шепнул он, приблизив лицо.
И это тоже было смешно. Они вдвоем, вытянувшись горизонтально, плыли в воздушном потоке, словно в речной воде.
Что там внизу? — спросила Алкмена, разглядев темнеющие громады.
Это твоя родина, царица! Хочешь, опустимся ниже?
И вот уже они ощущают на теле теплое дыхание земли и даже свет в лачуге земледельца можно различить с высоты.