Это антирациональный взгляд, где конкретная материальная реальность несущественна, духовное{1} преобладает над действительным.
Такое восприятие преступника создает безграничный резерв его прощения. И даже не то, чтобы прощения, а просто полной индульгенции, ибо кто мы, дабы судить и прощать?..
Иная диспозиция — в рассказе Ивана Тургенева «Муму»: дворник Герасим — честная, простая и прямолинейная душа.
Здесь речь идет не о сложности и головокружительном сочетании экстремумов. Мы видим хорошего человека в тяжелых обстоятельствах. Инвалидность и одиночество уже делают жизнь Герасима безрадостной, однако не это оказывается роковым бременем.
Доброго человека раздавливает безжалостная и своевольная власть: барыня, владеющая Герасимом как имуществом, приказывает ему избавиться от единственного существа, с которым он имеет теплую эмоциональную связь, — его собаки.
Он пытается выполнить прихоть барыни, не причиняя вреда дорогому существу, но привязанность невинного создания, собаки, возвращает ее к несчастному крепостному: она убегает от нового владельца и снова прибивается к Герасиму.
Все попытки уберечь собаку бесполезны, именно ее любовь к Герасиму обрекает и ее, и его на ужасную судьбу: подчиняясь страшной и безжалостной власти барыни, словно античному фатуму, Герасим собственноручно убивает самое дорогое существо{2}.
Не восстает, не спасается бегством, а убивает и морально гибнет вместе с ней. Это одновременно убийство и самоубийство. Эта двойная трагедия не может оставить черствым ни одного читателя{3}, и она указывает на виновника преступления — это не Герасим.
Он убивает, но виновата безжалостная обезличенная власть барыни, чей характер остается где-то за рамками повествования, поэтому она для нас — только абстракция.
Кажется, именно так видят свое положение русские деятели культуры и интеллектуальные круги. Это люди большой сложности, как Гумберт и Раскольников, и уже потому достойны симпатии и искреннего интереса, которых непобедимая власть поставила в ужасающие обстоятельства Герасима.
Их поражает, что украинские визави отказываются сочувствовать Герасиму и таким образом проявляют чудеса жестокосердия.
Сами же украинцы воспринимают своих российских собеседников не как Раскольникова, не как Герасима, а как Фауста. То есть, того, кто ради наполненной, полнокровной жизни, реализации мечтаний заключает договор с дьяволом.
Сам призывает зло и по своей воле идет с ним на сделку. Следовательно, является субъектом со своей агентностью, а потому может и должен искать выход из самим же созданных обстоятельств.
Другое дело, что в легенде о Фаусте как раз речь идет о невозможности расторгнуть соглашение с дьяволом, поэтому такая попытка была бы выдающимся дерзновением.
Такого дерзновение и близко не видно с украинской сцены.
Этот разрыв между двумя образами — Герасима и Фауста — определяет любое столкновение украинских и русских интеллектуалов. Украинцы ждут действия, особенно интеллектуального, и уверены, что такое действие станет освобождением и для самих россиян, и для тех, кто страдает от их бездействия.
В Украине, особенно в литературном и академическом сообществах, с большим уважением относятся к наследию польского переосмысления своей страны, которое осуществил круг Ежи Гедройца в 1950—1970-х годах, и ждут чего-то подобного и здесь.
Однако выглядит так, что русские интеллектуалы либо не знают об этом примере, либо воспринимают даже такое действие как ужасающую перспективу, потому что это всегда поведение Герасима.
Итак, как же быть?
Думаю, украинским деятелям культурной и интеллектуальной сцены не остается ничего другого, как постоянно напоминать, настаивать, что российские визави не только невинные жертвы. Что они имеют власть действовать в поле идей.
Это неприятная роль для украинцев, которым приходится против своей воли превращаться в каких-то Эриний, богинь мести, которые вечно преследуют того, кто мог бы поступить достойно, но не сделал этого.
Но отказаться от этой роли означает знать и добровольно превратиться в таких же Герасимов.
© Олеся Островська-Люта, Директриса Арсенала Искусств, 18.06.23