А закрутилось бешено, на три счета,
Вдох через раз, о выдохе нет и речи.
Губы сухие, горло совсем ни к черту,
В зеркало утром глянешь — о боже, кто там?
Впрочем, неважно — надо бежать на встречу,
Надо успеть доспорить, допить, доехать,
Нацеловаться впрок до саднящей боли.
В Питер? А может, в Киев? А если в Чехов?
Мама еще просила купить орехов,
Мяса, сметаны и килограмм фасоли.
Месяц, другой — и вечер начнется в восемь.
Кофе и "Dunhill", сон, как обычно, в минус.
Хватит рыдать, никто никого не бросил —
Это усталость. Или дурная осень.
Или… короче, слезы — не самый цимес,
Да и "Мартини" — слишком хреновый ластик.
Кончена жизнь? Подруга, да ты в ударе!
Выбрось таблетки, побереги запястья.
Блеклые астры пахнут прошедшим счастьем…
Высохнут — и начинай собирать гербарий.
Вангоговое
И кто тебя придумал, такую рыжую, растрёпанную, тонкую, как тетрадь, что хочется дышать не Москвой — Парижами, и с Эйфелевой башни на всех чихать, и, обжигаясь крепами и багетами, глотать "Камю" на улице из горла — вангогово, матиссово, лафайетово захлёбываться городом фиолетовым и парками, раздетыми догола?
И кто тебе позволил вот так топорщиться, высовываясь сразу за все края? У ангелов — гляди — трафареты крошатся, стандартные шаблоны к чертям сбоят. Они бы сняли стружку небесным рашпилем по свыше узаконенным чертежам, но ты уже не помнишь себя вчерашнюю, целуешься с химерой (совсем не страшная!) и даже не пытаешься убежать — пускай ещё попробуют удержать.
Нам кто-то подмешал ледяную ветреность в коктейль из переулков, людей, мостов, когда полмира дразнит своей неспетостью, а мне и на тебя не хватает слов, когда любить — смешнее, чем быть серьёзными, когда идти — глупее, чем прыгать с крыш. Ты гладишь мне ладонь не губами — вёснами, такими же лохматыми и морозными, как этот ноябрёвый дурной Париж.
Подарок
Я боюсь, что мое исступленное желание одиночества
однажды сбудется.
Например, Санта-Клаус решит,
что я весь год была хорошей девочкой,
и захочет сделать мне подарок:
красивый, завернутый в серебристую бумагу,
а если потрясти, то раздастся звон
фарфоровых китайских колокольчиков.
Я не знаю, как они звенят, но этот звук
ни с чем не перепутаешь.
Он такой же ненастоящий, как игрушечный ангел
на макушке елки.
Пожалуй, в таком виде одиночество меня устроит.
Я буду любоваться на него, аккуратно стирать
с упаковки пыль, хвастаться друзьям
и никогда-никогда не развяжу ленточку.
Вдруг одиночество, лежащее внутри, окажется
слишком большим для меня одной?