Летом 1913 года в еженедельнике «Фри вумен» на роман «Брак» появилась разгромная рецензия, подписанная незнакомым Уэллсу именем — Ребекка Уэст. По установившейся традиции, Уэллс пригласил Ребекку на обед, и 27 сентября 1913 года состоялось очень важное для обоих знакомство.
Ребекке Уэст в то время было двадцать лет. Звали ее Сесили Фэрфилд, а именем Ребекка Уэст она пользовалась как литературным псевдонимом. Открытая, остроумная, она мгновенно схватывала смешные детали не только в собеседнике, но и в себе самой, а главное — любила выражать свои мысли решительно. «Нет никаких оправданий для существования мужчин, за исключением тех случаев, когда нужно передвинуть фотре-пьяно». Отец Ребекки был чудовищным распутником и бросил семью — она этого никогда не скрывала. Что сделаешь, такова жизнь. Отец потерял все сбережения, занявшись азартными играми, и умер в богадельне — она и этого никогда не скрывала. Да и какой смысл скрывать? Люди есть люди. Мать Ребекки происходила откуда-то из Вест-Индии, корни по отцу уходили в древний шотландский род, но Ребекку прошлое не очень интересовало. «Она мне понравилась, — вспоминал позже Уэллс. — Но в те дни мне было хорошо с Элизабет. С Ребеккой мы старались не выходить за рамки обычных разговоров о книгах и статьях. До тех пор, пока однажды у меня на Черч-роу лицом к лицу с книжными полками, посреди разговора о стиле или о чем-то таком, мы вдруг поцеловались. И тут Ребекка призналась в своей страсти. Ею владели честолюбивые мечты о литературном поприще; в моем невероятном успехе для нее таилась особая привлекательность. А моя репутация неразборчивого ловеласа нисколько ее не смущала, тем более что она не любила своих сверстников. Я подал ей надежду, сказала она. Но я и сам был склонен считать, что поцелуй означает надежду…»
Ребекка любила передразнивать друзей и знакомых.
Она невероятно похоже показывала, как Уэллс раздувался от важности после встречи с Лениным, как он стал еще более важным после встречи с Теодором Рузвельтом. В Гибралтаре, подхватив простуду, Уэллс якобы заявил хозяину гостиницы, чтобы командующему английским флотом, базирующимся в бухте, немедленно отправили телеграмму: «Уэллс болен». И все такое прочее.
Уэллс понимал Ребекку.
Но многие ее не понимали.
Безжалостней всех отнеслась к Ребекке писательница Вирджиния Вульф.
«Помесь горничной и цыганки, но с цепкостью терьера, с горящими глазами, запущенными, довольно грязными ногтями, с дурным вкусом, с подозрением на интеллектуальность и громадным интеллектом».
О романах Набокова Ребекка как-то по случаю заметила, что он строит их по принципу мандрила: все относящееся к сексу должно быть окрашено как можно ярче. О Томасе Гарди, певце печали, писала: «Один из предков мистера Гарди, должно быть, женился на плакучей иве». Генри Джеймса считала противным старикашкой; и не только его. «Всю нашу молодость, — написала она в 1928 году о людях, когда-то ей очень близких, — они толклись около нас, вся эта так называемая большая четверка: Уэллс, Шоу, Голсуорси и Беннет. Конечно, их отличали щедрость, шарм и болтливость старых дядюшек, приехавших с визитом. А дядюшка Уэллс, тот вообще являлся запыхавшимся, с полными руками свертков…»
Гостиницы… Сплетни… Неумные шутки, вроде той, что устроил Скотт Фитцджеральд. Он тогда только-только вступал в пору славы и с американской бесцеремонностью подчеркивал свое превосходство над сверстниками. Однажды он пригласил Ребекку Уэст в гости, а сам специально отправился с визитом в совсем другой дом, где во всеуслышание потешался над любовницей «этого старины Уэллса».
Да и отношения самих влюбленных складывались неровно.
Вот Ребекка пишет со страстью: «Дорогой Эйч Джи! В ближайшие несколько дней я застрелюсь или сделаю с собой что-то еще более разрушительное, чем смерть. В любом случае, я уже не буду той, что была. На пороге смерти я отказываюсь быть одураченной. Я не понимаю, почему Вы желали меня три месяца тому назад и не желаете меня теперь. Это что-то, чего я не понимаю, что я презираю. И худшее из этого то, что если я презираю Вас, то схожу с ума, потому что Вы стоите между миром и мной. Конечно, Вы правы, я ничего не могу дать Вам. Вы не хотите волноваться, а я не умею доставлять людям удобства…»