— Начинаю понимать, — сказал Ангел не совсем уверенно.
— Я знал, что вы способны понять, — приободрил его Бродячий Философ. — Я сразу увидел, что вы правильный человек. Но серьезно: разве ж это не смешно — столько столетий цивилизации, а взять хоть этого безмозглого осла там, на косогоре, — исходит седьмым потом, надрывается! А ведь он англичанин. Он принадлежит, так сказать, к высшей расе во всем творении! Один из повелителей Индии. Да это ж курам на смех! Флаг, который тысячу лет реет над полями битв и над всеми морями, — это его флаг. Еще не было в мире страны, столь великой и славной, как его страна. Не было испокон. И вот что из нас делают. Я вам расскажу одну здешнюю историйку, как вы, я вижу, здесь — чужой. Есть тут парень по фамилии Готч — сэр Джон Готч, как он тут зовется. Так вот, когда Готч еще обучался джентльменским наукам в Оксфорде, я был восьмилетним мальчонкой, а моя сестра была девушкой семнадцати лет — у них в услужении. Но бог ты мой! Кто же не слышал эту историю, самую что ни на есть обыкновенную, о нем или о других вроде него?
— Я не слышал, — сказал Ангел.
— Каждую хорошенькую и веселую девчонку они выгоняют на панель, и каждого парня, если в нем есть хоть на грош задора и отваги или если он не хочет пить вместо пива то пойло, что ему присылает супруга помощника его преподобия, и снимать шляпу перед кем ни приведись, и оставлять кроликов и птицу тем, кто почище, — всех их выживают из деревни, как отпетых негодяев. А еще говорят о патриотизме! Об улучшении расы! Да ведь остаются такие, что их и с черномазыми не поставишь рядом, косоглазым-то на них тошно смотреть…
— Но мне не все понятно, — сказал Ангел, — я не услежу за вашей мыслью.
Бродячий Философ попробовал объясниться проще и рассказал Ангелу незамысловатую историю о сэре Джоне Готче и судомойке. Едва ли есть нужда ее пересказывать. Вы и так, наверно, догадались, что Ангела она оставила в том же недоумении. В ней полно было слов, которых он не понимал, потому что единственным средством передачи эмоций, каким располагал Философ, была богохульная ругань. Но хотя они говорили на несходных языках, он все же сумел в какой-то мере передать Ангелу свое убеждение (возможно, и необоснованное), что жизнь несправедлива и жестока и что сэр Джон Готч до крайности мерзок.
Он ушел, и последнее, что видел Ангел, была его пыльно-черная спина, удалявшаяся в сторону Айпинг-Хенгера. В поле у дороги взлетел фазан, и Философ-бродяга тут же поднял камень и метнул в птицу, которая жалобно заклохтала под злым и метким ударом. Затем он скрылся за углом.
— Я проходила мимо церковного дома и слышала, как там кто-то играл на скрипке, — сказала миссис Джехорем, принимая из рук миссис Мендхем чашку чая.
— Викарий играет, — сказала миссис Мендхем. — Я говорила об этом с Джорджем, но впустую. Не думаю, чтобы для священника было допустимо такое занятие. Это принято только у иностранцев. Однако с ним…
— Знаю, дорогая, — перебила миссис Джехорем. — Но Викария я слышала однажды на школьном празднике. Едва ли это был Викарий. Играли очень недурно, местами даже, знаете, с большим искусством. И что-то совсем новое. Я сегодня утром рассказала это нашей милой леди Хаммергеллоу. Мне пришел на ум…
— Тот сумасшедший? Очень возможно. Эти полоумные… Ах, милочка, я, верно, никогда не забуду ту ужасную встречу! Вчерашнюю.
— Я тоже.
— Мои бедные девочки! Они были так смущены, что не в силах вымолвить об этом ни единого слова. Я рассказывала леди Хаммер…
— Еще бы. Они же воспитанные девицы. Это было ужасно, милочка моя. Для них.
— А теперь, моя дорогая, скажите мне откровенно: вы и вправду поверили, что эта тварь — мужчина?
— Вы не слышали его игру.
— А я все-таки подозреваю, я даже почти уверена, Джесси… — Миссис Мендхем наклонилась вперед, как бы желая перейти на шепот.
Миссис Джехорем потянулась за печеньем.
— Но то, что я слышала сегодня утром… Я уверена, ни одна женщина на свете так не сыграет!
— Конечно, раз вы это утверждаете, то и спору нет, — сказала миссис Мендхем.
Миссис Джехорем считалась в Сиддермортоне непререкаемым авторитетом во всех вопросах живописи, музыки и литературы. Ее покойный муж был малоизвестным поэтом.
Затем строгим тоном судьи миссис Мендхем добавила:
— И все же…
— Знаете, — сказала миссис Джехорем, — я почти что склонна поверить рассказу нашего дорогого Викария.
— Ах, Джесси, вы слишком добры, — сказала миссис Мендхем.
— Нет, на самом деле, я не думаю, чтобы Викарий мог вчера, еще с утра, спрятать кого-то в своем доме. Уж мы, поверьте, узнали бы… Я не представляю себе, как могла бы чужая кошка пробежать в четырех милях от Сиддертона, и чтобы мы об этом не услышали. Здесь народ так любит посудачить…
— Я Викарию никогда не доверяла, — сказала миссис Мендхем. — Я его знаю.
— Да. Но его рассказ вполне правдоподобен. Если бы этот мистер Ангел был неким очень талантливым и эксцентричным…
— Да, нужно быть уж очень эксцентричным, чтобы одеваться так, как он. Всему должны быть границы, дорогая.
— А шотландцы в юбках до колен? — сказала миссис Джехорем.
— Они хороши у себя в горах…
Миссис Джехорем остановила глаза на черном пятне, которое медленно ползло по желто-зеленому квадрату на склоне холма.
— Вот он идет, — сказала, поднявшись, миссис Джехорем, — прямо по полю. Уверена, что он. Я различаю горб. Если только это не человек с мешком. Ах, боже мой, Минни, тут же есть бинокль! Так удобно — можно подсматривать, что творится у Викария!.. Да, мужчина. Несомненно, мужчина. Но какое у него нежное лицо!
Она с истинным альтруизмом передала бинокль хозяйке дома. Минуту царила шелестящая тишина.
— Сейчас, — заметила миссис Мендхем, — он одет вполне благопристойно.
— Вполне, — сказала миссис Джехорем.
Молчание.
— Он как будто рассержен.
— И сюртук в пыли.
— Походка довольно твердая, — сказала миссис Мендхем, — а то можно бы подумать… В такую жару…
Опять молчание.
— Понимаете, милочка, — сказала миссис Джехорем, опуская лорнет, — я, собственно, вот что имела в виду: он, возможно, какая-нибудь знаменитость, скрывающаяся под причудливым нарядом.
— Если можно назвать нарядом то, что граничит с наготой.
— Спору нет, это было эксцентрично. Но мне приходилось видеть маленьких детей в таких же распашонках, какая была на нем. Люди искусства часто позволяют себе разные причуды в одежде и поведении. Гений может украсть лошадь там, где какой-нибудь счетовод не посмеет заглянуть через чужой забор. Очень может быть, что он знаменитость и подсмеивается над нашей сельской простотой. И право же, его костюм был не так уж неприличен — приличней, чем велосипедный костюм на этих Новых женщинах. Я на днях видела такой в каком-то иллюстрированном журнале — кажется, в «Новом Бюджете», — знаете, милочка, ну просто трико! Нет, я склоняюсь к гипотезе о гении. Особенно после его игры. Я уверена, что он оригинал. И, вероятно, презабавный. Знаете, я буду просить Викария, чтобы он меня с ним познакомил.
— Моя дорогая! — вскричала миссис Мендхем.
— Непременно, — сказала миссис Джехорем.
— Боюсь, вы слишком опрометчивы, — предостерегла миссис Мендхем. — Гении и все такое — это хорошо в Лондоне. А не здесь, в церковном доме.
— Мы же собираемся просвещать народ. Я люблю оригинальность. Так или иначе, я хочу посмотреть на него вблизи.
— Будьте осторожны, чтобы вам не увидеть больше, чем следует, — сказала миссис Мендхем. — Я слышала, моды сильно изменились. Как я понимаю, в высшем свете решили, что гениев больше не следует поощрять. Эти недавние скандалы…
— Только в литературе, милочка, смею вас уверить. А в музыке…
— Говорите что угодно, милочка моя, — сказала миссис Мендхем, вдруг свернув на другое, — вы меня не убедите, что костюм этого субъекта не был до крайности откровенен и непристоен.
Ангел задумчиво шел полем вдоль живой изгороди, направляясь к дому Викария. Лучи заходящего солнца сияли на его плечах, и тронули золотом дом, и горели огнем во всех окнах. У ворот, залитая солнечным светом, стояла маленькая Делия, служанка. Она стояла и глядела на него, приставив щитком ладонь к глазам. Ангелу вдруг пришло на ум, что хоть она здесь красива и не только красива — она живая и теплая.