Сложив все в рюкзак, я вышел наружу, уже отъезжал минивэн, с тем мужем и женой, и с чекушкой за три двадцать девять, и с тяжелыми мыслями, едва не сводившими их с ума. Такое обычно называют «нормальной жизнью». Я не спорю, всегда соглашаюсь. Может быть однажды и со мной подобное случится, и все будут рады.
По пути из магазина, я размышлял, как встретил бы некоторую особу, обязательно потрепанную жизнью, но без детей. И у нас с ней была бы любовь и романтика, и треск камина, и крики соседей, свадьба в кредит, в надежде на то что подаренные деньги все покроют, выкупы невесты и прочая фигня, дикое пьянство на застолье, в которой свидетель был бы ничего, а свидетельница, ну скажем «так себе», а то и хуже, и бедолаге пришлось бы нажраться раньше всех, и участвовать в конкурсах, скрыто имитирующих половой акт, ну по классике.
Сигарета закурилась на обратном пути, а это значило, что я уже на прямой, и идти мне осталось минут семь.
21:00 – 22:00
Запах сырости в квартире, из-за никудышного отопления знакомо ударил в нос, и я сразу, как это раньше и бывало привык к нему. Если бы у меня был кот, я бы сказал ему «привет толстожопый», а он сидел бы и лизал себе яйца, иногда отвлекаясь и всматриваясь в пустоту. Но его у меня нет, поэтому заходя в квартиру, я ни с кем не здороваюсь, точнее не всегда, это логично. Логично еще то, что застывшие на краях тарелки остатки гречневой крупы не отмываются, и я, как исключительно образованный человек не пытаюсь их отмыть, а методично растворяю их другой едой, от такого никто еще не отравился. Зато однажды, в том же магазине мне продали сыр с плесенью. Я не знал, радоваться мне или глубоко грустить, но как исключительно образованный человек, изучил подробно этикетку, и понял, что нужно глубоко грустить. Плесень не была предусмотрена заводом изготовителем, о вселенская скорбь, о горечь утраты четырех рублей. Я метался из одного угла в другой, пускал слезы, и кусал себя за палец, прикладывал ладонь к больной голове и проклинал Богов древности. Сыр оказался довольно неплох, если его не нюхать конечно, я плакал и ел его, чувствуя себя гурманом.
Высоко на шкафу стояли два рабочих телевизора. Я никогда не смотрел их. Они вплотную притирались к пластиковому потолку, из-за чего, проходя мимо шкафа иногда звучал жуткий скрип, аки черти в аду затянули смычки.
Я привык к этому, однажды этого не окажись, наоборот учуял бы что-то неладное. Так произошло с остановкой часов. Словно жизнь стала, не только в комнатушке, но и вовсе.
Табурет стал на свое место, на него кружка, с толстыми стенками, бутылка дешевого алкоголя, и собственно все. Из радио заиграла классическая музыка, иногда я переключался между Моцартом и Верди. Когда я был пьян, но не очень, играл Моцарт. Когда я был пьян, но уже изрядно, играл Верди, и слались к чертям все, совершались телефонные звонки хорошим людям, и я объяснял им за политику и почему все вокруг такие. Я уподобился тогда бывало тем продавщицам. Верди тот еще колдун.
Под двадцать шестой концерт в дэ миноре затрещала запечатанная бутылка, и лихо сорвалась криво приклеенная акциза. Алкогольный чай, хлынул на дно кружки, и я чуть переборщил. Не смотря в нее, я зажмурившись выпил первую, и следом запил дешевым соком, еле сдерживая блевоту. Нет, мой милый друг, именно блевоту, а не тошноту, тошнота будет позже. Следом была налита вторая порция, и немедленно выпита. Вот тогда и подошла тошнота. Я подавил ее тем самым соком и несколькими нотами двадцать шестого концерта в дэ миноре. Теперь я совладал со своим телом, и был спокоен за содержимое моего желудка, да простите мне эти мерзости.
Тепло начало опускаться от глотки, проходя грудную клетку, обволакивая желудок, и приятно оседая на месте. Расслабление, воодушевление и чувство себя постепенно возвращалось обратно. Я мог снова мыслить, я снова мог беседовать с не находящимися рядом людьми. Они были учтивы ко мне, а я по отношению к ним. Я приглашал их присесть, угощал выпивкой, а они громко хохотали, отпуская мне комплименты. Мне нравился этот несуществующий мирок, и я был в нем чертовски хорош. Иногда мы делали вид что знаем французский, и вперемешку со смехом слышалось «шарман, шарман».
Таким же образом под прекрасные звуки Моцарта, выпивалась третья и четвертая, и наставало время для толстых и крепких Герцеговина Флор.
22:00 – 23:00
Мороз кусал меня за нос и уши, и я попытался сделать это в ответ. Первая затяжка была слишком крепка. Слишком сильна, чтобы быть настоящей, по-прежнему разительна и смертельны, чтобы ударить прямо по легким. Это была единственная женщина в моей жизни, способная убить меня по-настоящему, сначала подсадить на меня, а потом лаская, нежно затягивать удавку на моей шее. Мы много раз расставались, но каждый раз, я возвращался к ней, и падая на колени рыдал у ее ног. Она снисходительно любя улыбалась, глядя с высока, трепала мои короткие волосы и говорила: «ты ж мой дурачок. Никуда ты от меня не денешься. Тебе уже конец», а я так и валялся у ее ног, плакал как дитя, и просил прощения.