«Я хочу изложить вам свое выступление на VII конгрессе, если только я до него доживу. До этого я либо получу Палестину, либо признаю полную бесперспективность любых дальнейших усилий. В последнем случае я скажу: это было невозможно. Цель не достигнута и в обозримом будущем достигнута не будет. Но промежуточный результат имеется: эта земля, где мы можем поселить наши страждущие массы, поселить на национальной основе и с нашим самоуправлением. Я не думаю, что мы имеем право ради нашей прекрасной мечты или ради нашего славного знамени утаить от страдальцев эту возможность облегчения их жизни. Но я понимаю, что тем самым нашему движению грозит решительный раскол, и этот раскол пройдет по мне. Хотя вначале я был просто еврейским государственником, позднее я все же подхватил знамя Сиона и сам стал Lover of Zion[7]. Палестина — единственная страна, где наш народ может обрести покой. Но немедленная помощь сотням тысяч необходима сейчас». И Герцль проводил друзей словами: «Тем, что я совершил, я не сделал сионизм беднее, но я сделал еврейство богаче».
Внутренний кризис сионизма и личная трагедия Герцля нигде не проявились яснее, чем в дневниковой записи от 31 августа 1903 года. То, что Герцль называл «прекрасной мечтой» и «славным знаменем», для огромного большинства сионистов было источником, содержанием, смыслом и целью движения. В то же время следует серьезно отнестись к той перемене, о которой здесь идет речь. Символ Сиона действительно овладел его сердцем. «Он вступил в союз не только с массами, — как однажды проницательно отметил Мартин Бубер, — но также с глубинами истории — не зная как следует ни тех, ни других, — и этот союз был нерушим». До VII конгресса, для которого Герцль готовил эту речь, он уже не дожил.
Несмотря на его признание, что Палестина — «единственная страна, где наш народ может обрести покой», напряженность в движении не была снята. Комиссии еще предстояло проверить, пригодна ли эта территория для автономного еврейского заселения. Поэтому сопротивление проекту в Англии и Восточной Африке могло быть на руку Герцлю и его друзьям, если бы обнаружилось, что эта область непригодна для заселения. Он продолжал свои неутомимые хлопоты о Палестине и даже не отказался от кипрско-синайского проекта. Последовали аудиенции у папы Пия X и короля Италии Виктора Эммануила III. Обе они не принесли практических успехов, если не считать престижа, который подобные аудиенции в те времена давали. Однако более важным был вопрос: Восточная Африка или Сион. Принципиальное решение в Базеле по поводу комиссии, то есть по поводу возможности убежища как такового, глубоко взволновало русских сионистов. Их вождь, Менахем Усишкин, друг Ахада Хаама и член одесского комитета, направил теперь Герцлю открытое письмо, в котором обвинил его в нарушении принципа, в предательстве идеи. Вскоре после этого вожди русских сионистов собрались на конференцию в Харькове и предъявили ему своеобразный ультиматум: он должен письменно пообещать, что больше не будет предлагать конгрессу никаких проектов, не связанных с Палестиной, и откажется от единоличных решений. Они пригрозили созывом чрезвычайного конгресса, приостановкой денежных отчислений и публичными протестами.
Если рассматривать сионизм в качестве государства в процессе становления, как это делал Герцль, то харьковская конференция была государственным переворотом или «революцией из верности принципам», как ее назвал Алекс Байн. Когда Герцль после попытки покушения на Макса Нордау опубликовал сообщение об этом одновременно с решениями харьковской конференции, в сионистской прессе поднялась буря негодования по поводу нарушения единства. Весной 1904 года Герцлю еще удалось на заседании Большого исполнительного комитета в Вене достичь компромисса; он убедил своих противников в том, что никогда не откажется от Палестины. На этом его силы исчерпались. Он еще планировал поездки в Париж и Лондон, но осуществить их уже не смог.
ЭПИЛОГ
Смерть Герцля 3 июля 1904 года в Эдлихе на Земмеринге — ему исполнилось всего 44 года — была воспринята сионистским движением как крайне болезненная утрата. Так, 6 июля Мартин Бубер писал своей жене:
«О смерти Герцля ты наверняка уже слышала; завтра похороны. Это произошло страшно неожиданно и непостижимо. Впрочем, для него это было лучшее время смерти — еще до всех неизбежных разочарований и упадка, смерть на вершине. Каким теперь будет движение, невозможно предугадать. Но об этом сейчас трудно думать, настолько тяжко чисто человеческое потрясение». Его неожиданная смерть заставила еврейство понять, кем был Герцль и что он значил для сионизма. Повсеместно в еврейских и нееврейских газетах появлялись более или менее прочувствованные некрологи, в которых излагалась история его жизни и отдавалось должное его роли в сионистском движении и его значению для еврейского народа. Но появлялись и сомнительные отклики на его кончину — чуть ли не с отттенком облегчения.
«Герцль при жизни говорил и делал многое, что можно было бы подвергнуть сомнению…», — писал, например, Ахад Хаам. Поэтому, слыша хвалебные гимны, раздававшиеся со всех сторон, вполне можно было задать вопрос, как это делает Алекс Байн в своей биографии Герцля, «не восприняли ли многие его смерть все же как освобождение». На это указывает и кое-что в развитии сионизма в послегерцлевский период.
После смерти Герцля в сионистской организации несомненно усилились идеологические разногласия по вопросам стратегии и тактики. В движении все больше укоренялись идеи Ахада Хаама и Мартина Бубера. Дискуссия о том, должна ли практическая работа в Палестине предшествовать политико-территориальному решению, заняла более важное место, чем при жизни Герцля. Нельзя с уверенностью сказать, как бы Герцль повел себя в этих баталиях, будь он жив. Если исходить из ситуации накануне его кончины, то нельзя себе представить, чтобы он и дальше оказывал такое же влияние, как после 1897 года. Его авторитет сильно пошатнулся после угандского проекта; его политика, как заметил Алекс Байн, «не могла больше проводиться в условиях сопротивления восточноафриканскому проекту и невозможности получения в данный момент палестинской хартии; его взгляды подвергались критике все более широкими кругами, и вследствие этого неприятие их впоследствии, несомненно, усилилось бы». Вероятно, Герцлю пришлось бы отойти от провозглашаемой им политики и согласиться на начало практической работы в Палестине, предварительный этап которой он частично одобрил (Палестинская комиссия, покупка земли) и частично поощрял (филиал еврейского колониального банка в Яффе). Но как бы он себя действительно повел, нельзя сказать наверняка, тут можно лишь предполагать.
Ретроспективный взгляд обнаруживает сложные соотношения между деятельностью Герцля и дальнейшим историческим развитием сионизма. Из множества тем и проблем коснемся здесь только отношения Герцля к арабам — аспект, который в последние годы приобретает все больший интерес. Слишком часто в дискуссиях упускается из виду, что Герцль и другие ведущие сионисты руководствовались иллюзорными представлениями, что они действуют в политическом вакууме. Характерно высказывание, обращенное Максом Нордау предположительно к Герцлю в 1897 году: «Но ведь в Палестине арабы! Я этого не знал. Тогда мы совершаем несправедливость». Может быть, эта история и выдумана, но она характеризует позиции сионистского руководства, которое считало Палестину безлюдной землей, которая только и ждет, чтобы еврейские поселенцы ее колонизовали и возделали; возможность противодействия со стороны местного населения совершенно не учитывалась. В произведениях Герцля и других авторов очень мало говорится о палестинских арабах. Если же речь заходит о них, то не об их исторических притязаниях и жизненных правах в Палестине. Поэтому не без оснований Наум Гольдман писал в своих воспоминаниях, что «одним из величайших исторических заблуждений сионизма было недостаточно серьезное отношение к арабской проблеме».
В общем и целом этот недостаток предусмотрительности как раз и отражает дух времени. Герцль и его друзья, стоявшие у истоков сионистского движения, вообще не отдавали себе отчета в том, что от проводимой ими политики могут пострадать палестинские арабы. Их отношение к арабам было легкомысленным в том отношении, что они учитывали только еврейско-сионистскую перспективу. В конечном счете их мышление вполне соответствовало широко распространенной в Европе на рубеже веков концепции, что колониализм — это необходимый шаг, чтобы приобщить народы Азии и Африки к «достижениям европейской цивилизации». То, как сионисты понимали свою миссию, ясно по одной фразе Герцля, которую можно найти в его «Еврейском государстве»: «Для Европы мы создали бы там (в Палестине) участок заградительного вала в Азии и обеспечили бы форпост культуры против варварства». Безусловно, это высказывание, которое в той или иной форме встречается в статьях, дневниках и речах других ведущих сионистов, отражает индифферентную позицию сионистской идеологии по отношению к арабской проблеме. Как бы то ни было, справедливо суждение Амоса Элона, который определил позицию Герцля и других ведущих сионистов раннего периода в отношении арабов как «смесь наивности, патриархального благоволения и невежества».