13 марта Жаботинский на корабле «Самария» прибыл в Нью-Йорк и сразу окунулся в работу. Казалось, вновь наступили дни его молодости — новый этап борьбы за еврейский легион, но в более широком масштабе и с учетом огромного личного опыта. Увы, он сызнова встретил те же трудности, обусловленные людским консерватизмом. В Америке царил дух безразличия, большинство людей было охвачено идеей изоляционизма. Они считали, что на этот раз им удастся уклониться от «далекой» войны в Европе. Еврейская община Соединенных Штатов не была исключением. Даже сионистская организация вспомнила старинную песню осуждения «авантюристической программы» Жаботинского. Везде одно и то же. Как в 1917 году, он должен был пробивать плотную стену сопротивления. Жаботинский был уверен, что недалек день, когда Америка присоединится к войне. Он даже просил правительство Черчилля, чтобы ему помогли быть «разжигающей искрой».
Но одного Жаботинский не учел: его физические силы в 1940 году не были такими, как в 1917. Его тело было еще крепким, но бесчисленные жизненные бури надорвали его сердце.
В Нью-Йорке Жаботинский жил очень скромно. Он тосковал по жене, которая осталась в Лондоне под фашистскими бомбами. Их единственный сын Эри томился в крепости Ако, Жаботинский гордился им, воспринявшим идеи отца, он опасался, что англичане будут преследовать Эри за провоз «нелегальных иммигрантов» в Эрец-Исраэль и лишат его палестинского гражданства. Кроме того, ему не давала покоя мысль о страшной участи, грозящей евреям Европы.
Его врач в Нью-Йорке не стал скрывать от него, что он серьезно болен, и прописал ему полный покой. Но Жаботинский не последовал совету доктора и он продолжал свою политическую деятельность.
В последний день жизни Жаботинский вместе с товарищами и учениками выехал в летний лагерь Бейтара, расположенный в Хантере, в трех часах езды от Нью-Йорка. Стоял жаркий августовский день, езда утомила его; по дороге он глотал пилюли, но ничего не сказал товарищам. Он попросил Арона Копиловича прочитать молитву «Кол нидрей» и повторял за ним каждое слово.
С темнотой приехали в лагерь. Жаботинский с трудом вылез из машины и медленно прошел вдоль шеренги встречавших его членов Бейтара. Его провели в комнату на верхнем этаже. Боли усиливались. Копилович помог ему раздеться и лечь в постель. Вызвали лагерного врача, а затем врача из Хантера, беженца из Германии. Больному сделали серию уколов. Приступ продолжался два с Уюловиной часа. Его последние слова были: «Покоя, только покоя, хочу только покоя». Это произошло 4 августа 1940 года в 22.45. Арон Пропес и Ирмиягу Гальперин закрыли ему глаза и оставались рядом с его телом всю ночь.
Известие о кончине Жаботинского быстро распространилось по всему миру. Со дня смерти Герцля еврейский народ не испытывал такого горя, во всех еврейских поселениях звучали слова траурной песни; «Погасло великое светило, сломалась чудесная скрипка…»
Его похоронили на кладбище «Нью-Монтефи-ори» на острове Лонг-Айленд, в штате Нью-Йорк. В завещании он указал: «Хочу, чтобы меня погребли там, где меня застигнет смерть; мои останки (если я буду похоронен вне Эрец-Исраэля) не следует перевозить в Эрец-Исраэль иначе, как по указанию еврейского правительства этого государства, когда оно будет создано».
15 марта 1964 года правительство Израиля во главе с Леви Эшколом решило выполнить завещание Жаботинского и перевезти его останки на родину. Его гроб и гроб его жены были переправлены в Израиль на самолете и погребены на горе Герцля в Иерусалиме в день 24-летия смерти подвижника. Могучий изгнанник, человек великой мечты, вернулся в страну своих устремлений и своей борьбы, «Надгробное слово», произнесенное Жаботинским в 1904 году в честь Герцля, применимо и к нему самому:
«Он сжег себя на пылающем огне, на огне священнодействия ради Сиона; ему суждено сойти еще в пустыне — И в день освобождения мы передадим родине только прах нашего великого избавителя…»
Жаботинский был одним из тех вечных певцов, песня которых продолжает звучать для всех поколении даже после того, как ее перестали петь. Говорят, что жизнь его была несчастлива. Это ошибка. У этого нового Самсона были другие понятия о счастье. Он никогда не искал тишины и проторенных дорог. Вся его жизнь была напряженной борьбой и битвой ради народа, он был счастлив даже в самые тяжкие минуты, потому что предвидел победу…
Тем не менее и его порой охватывали грустные мысли. Кто может знать пути нашего народа и секреты его мечтаний? Это трудный народ, зачастую неблагодарный, он не признает величия вождя, пока тот не прошел испытания в очищающем горниле. Кто знает, будет ли его влияние заметным и запомнится ли его имя будущим поколениям?
Такие мысли приходили Жаботинскому в часы его победы в 1917 году, после того как осуществилась его мечта о еврейском легионе. Вот, что он писал в «Слове о полку»:
«Поздно ночью, помню, я стоял один посреди большого двора, освещенного месяцем, и осматривался кругом со странным чувством. Низенькие бараки со всех сторон, в каждом по сотне молодых людей. Ведь это и есть тот самый еврейский легион, моя мечта, так дорого мне доставшаяся, и в конечном счете я здесь чужой, ничего не строю и не направляю. Совсем вроде сказки: дворец Аладдину построили незримые духи. Кто такой Аладдин? Никто и ничто. Случай подарил ему старую ржавую лампу, он хотел ее почистить, стал тереть тряпкой, вдруг явились духи и построили ему дворец. Но теперь дворец готов, он стоит и будет стоять, и никому больше не нужен Аладдин с его лампой. Я задумался и даже расфилософствовался. Может быть, все мы Аладдины, каждый замысел есть волшебная лампа, наделенная силой вызывать творящих духов. Надо только иметь терпение и скрести ржавчину, пока ты не станешь лишним. Может быть, в том и заключается настоящая победа, что победитель становится лишним».
Рассказ о жизни Жаботинского не заканчивается его безвестностью, ибо каждый камень в государстве Израиль кричит о победе его учения, и вся страна — памятник ему…
ЕГО СИОНИСТСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ
Зеев Жаботинский умер 4 августа 1940 года, но исследование его учения отнюдь не является сугубо архивным занятием — его идеи актуальны и сегодня. Что главное в них?
Всю жизнь Жаботинский считал себя учеником Герцля, «политическим» сионистом. Еврейский вопрос требует решения в международном масштабе, при участии великих держав. Ненависть к евреям бывает двух видов. Жаботинский видел различие между «антисемитизмом людей» — ненавистью рас и поколений, которую, может быть, удастся «смягчить» воспитанием, выкорчевыванием предрассудков, появлением «просвещенной генерации», и гораздо более опасным «антисемитизмом вещей», являющимся результатом объективной действительности разрушающегося экономически и социально мира. Этот антисемитизм угрожает подрывом самих основ существования еврейского народа в странах его рассеяния. Против него нет лекарства, исхода из «развалин» и возвращения народу самостоятельности на его исторической родине. «Гетто Восточной и Центральной Европы, — пишет он в книге «Фронт еврейского народа» (в 1940 г.), — уже давно приговорено к уничтожению. Никакое правительство, никакой режим, никакой ангел или черт не смогут превратить его в нечто, хоть немного напоминающее нормальную родину. Ни у кого теперь нет надежды, если не наступит решительное изменение в численных и этнических соотношениях». Чтобы это произошло, нужны определенные политические условия, «режим поселения», достойный этого названия, который сделает возможной репатриацию в Эрец-Исраэль. Жаботинский никогда не пренебрегал «практической работой» в Эрец-Исраэле. «Сионизм состоит — и таким ему придется быть и в будущем — на 90 % из экономики и всего только на 10 % из политики. Но эти 10 % являются непременным условием нашего успеха», — утверждал он. Мелкие поселения в Эрец-Исраэле, неспособные создать нечто большее, чем меньшинство, то есть новое гетто, не дают никакого решения, и еврейские поселения не являются самоцелью, а инструментом в сионистской борьбе, «нашим политическим передовым отрядом». Для процесса поселения важен также фактор времени, и в этом вопросе Жаботинский поддерживал подход Герцля, который еще в речи на первом сионистском конгрессе (в 1897 году) выступал против «инфильтрации», то есть медленных темпов поселения, по которым в год прибывает 10 000 евреев, и тогда для решения еврейского вопроса потребуется 900 лет.