Встреча во время отпуска летом 1894 года в Австрии с венским журналистом Шнайделем, коллегой Герцля по «Новой свободной прессе», по-видимому, послужила еще одним импульсом для его занятий историей еврейского вопроса. Герцль позже описал ее в дневнике. Запись эта воссоздает ход мыслей, возникших в свое время у двадцатидвухлетнего Герцля как реакция на книгу Дюринга «Еврейский вопрос». Как и тогда, он защищает склонность евреев к деньгам, пытаясь объяснить это с исторической точки зрения. «Мы липнем к деньгам, потому что нас бросили на деньги». Он четко осознает сложность проблемы, продолжая: «Я понимаю антисемитизм. Мы, евреи, даже не будучи виноваты, сохранились среди различных национальностей как чужеродное тело. В гетто мы восприняли некоторые антисоциальные качества. Наш характер испорчен постоянным принуждением и должен быть выправлен другим принуждением… После всех наших страданий мы стали во многом антипатичны. Характер наш, в древности гордый и великодушный, сильно изменился. Мы были людьми, умевшими защищать с оружием в руках свою страну, и насколько же мы высокоодарены, если нас убивали две тысячи лет и все-таки не смогли уничтожить».
Герцль пришел к выводу, что современный антисемитизм — следствие еврейского равноправия. Однако он еще не говорил о сионизме, хотя уже пришел к мнению, что «следы одного принужденного могут быть уничтожены лишь другим принуждением». Слова Шнайделя о «всемирно-исторической концепции» заставили его задуматься. Теперь эта тема его уже не оставляла. В написанной за несколько дней пьесе «Гетто» или, как он назвал ее позже, «Новое гетто», он пытался доказать, что благодаря равноправию рухнули реальные стены гетто, но тут же возникли невидимые стены, которые могут быть снесены только собственными усилиями евреев. Написав эту пьесу, которую следует причислить к его лучшим драматическим произведениям, Герцль, без сомнения, высказал наболевшее. Биографические мотивы здесь несомненны. Не случайно герой пьесы юрист, как и он сам. Однако еще не началась фаза новой политики по отношению к евреям, хотя это и было началом публичной дискуссии по еврейскому вопросу. — «Я совершенно не собираюсь защищать или «спасать» евреев, я лишь страстно мечтаю поставить вопрос на обсуждение! Пусть критики и публика станут обвинять и защищать. Если бы я пробился на сцену, — писал он Артуру Шницлеру в декабре 1894 года, то цель моя была бы достигнута. Что произойдет потом, мне безразлично. Мне плевать на деньги, хотя у меня их почти нет, и на славу, хотя ее у меня нет совсем. Я совершенно не хочу быть приятным драматургом. Я хочу высказаться до конца. Если эта вещь увидит свет, мне станет много легче».
Часто гадали, стало ли дело Дрейфуса для Герцля решающим толчком, завершившим его превращение в сиониста. На это указывает многое, в первую очередь его собственные высказывания. Корреспонденции Герцля в «Новую свободную прессу» о ходе процесса ясно показывают, что он не одобрял осуждения Дрейфуса, обвиненного в выдаче военной тайны, Герцль с самого начала считал Дрейфуса невиновным. Особенно укрепила его в этом мнении та бешеная травля Дрейфуса, которая явно была направлена против всех французских евреев. Париж в эти месяцы корчился в юдофобском угаре. На улицах распространялись антиеврейские карикатуры и памфлеты. Люди собирались на улицах и площадях, толпа выкрикивала: «Долой Дрейфуса, долой евреев!» Герцль был глубоко потрясен. Яростные крики толпы: «Смерть! Смерть евреям!» показали ему, что речь идет о преследовании преступника-еврея не как преступника, а именно как еврея.
«Дело Дрейфуса, — записал он четыре года спустя, — это больше, чем судебная ошибка, это желание громадного большинства во Франции осудить одного еврея и в нем одном — всех евреев!»
ТЕОДОР ГЕРЦЛЬ И «ЕВРЕЙСКОЕ ГОСУДАРСТВО»
В середине мая 1895 года Герцль ходатайствовал о встрече с бароном Морицем Гиршем, выдающимся еврейским филантропом и одним из богатейших людей своего времени, чтобы побеседовать с ним о «еврейской политике». Гирш выразил принципиальное согласие, но в ответном письме попросил его предварительно изложить свои мысли в письменном виде. Герцль пылко приступил к делу. «То, что Вы предпринимали до сих пор, — написал он Гиршу 24 мая 1895 года, — столь же великодушно, сколь и неудачно, столь же щедро, сколь и бесполезно. До сих пор Вы были лишь филантропом, еврейским Пибоди[5].
«Предлагаю вам нечто большее». Этой критикой Герцль намекал на основанную Гиршем «Еврейскую колонизационную ассоциацию». Одновременно он заверял адресата, что он, Герцль, не «прожектер» или «лицедей», хотя стиль его рассуждений несколько отклоняется от общепринятого.
2 июня 1895 года их беседа состоялась во дворце Гирша на Елисейских полях. После краткого вступления, объяснявшего, почему он обратился именно к Гиршу, Герцль без обиняков перешел к своему делу. Вследствии двухтысячелетнего рассеяния мы оставались без единого руководства нашей политикой. Именно это я считаю нашим главным несчастьем. Это повредило нам больше, чем все преследования. Именно из-за этого мы гибнем, опускаемся. Ибо не было никого, кто бы — пусть даже из авторитарного своекорыстия — воспитал из нас настоящих людей». Герцль продолжал: «Будь у нас единое политическое руководство…. мы могли бы приступить к решению еврейского вопроса».
Еврейский вопрос стал для Герцля, без сомнения, вопросом политическим, вопросом, который может быть решен только средствами политики. Этот вывод стал исходным пунктом для всех дальнейших размышлений. Однако прежде он посчитал необходимым, как показывает дневниковая запись разговора, покончить о принципом благотворительности. «Вы плодите попрошаек, — заявил он слушающему его с интересом Гиршу. — Характерно, что ни у одного народа нет столько благотворительности и столько нищенства, как у евреев. Ясно, что между двумя этими явлениями должна быть связь. Так что благотворительность плохо влияет на характер народа». Гирш, поразмыслив, согласился с этим утверждением и хотел ответить, но Герцль не дал себя прервать и подверг критике Гиршевскую попытку аргентинской колонизации, которая, по его мнению, заведомо была обречена на провал, так как велась филантропическими методами. «Вы тащите, гуда этих земледельцев. Они убеждены, что и впредь могут рассчитывать на Вашу поддержку, и имен но это отбивает у них охоту к труду. Такой «экспортный еврей» не стоит того, во что он Вам обходится». И Герцль разъяснил Гиршу: «Нет, прямыми методами вообще не стронуть с места большие массы людей. Вы можете воздействовать лишь косвенно». Итак, что же делать? Коротко и ясно Герцль изложил банкиру свою точку зрения: «Прежде чем остаться или сдвинуться с места, раса должна быть улучшена именно здесь. Ее нужно сделать боеспособной, трудолюбивой и высокоморальной. А уже после этого пусть уезжают — если это будет необходимо». Гирш недовольно покачал головой и сказал Герцлю, что считает его интеллигентным человеком, но его фантастические затеи нереализуемы. Герцль взволнованно возразил: «Разве я Вам не говорил с самого начала, что Вам это покажется либо слишком простым, либо фантастичным? Вы не понимаете, что такое фантастическое, и не осознаете, что только с большой высоты можно рассмотреть человеческое величие». На возражения барона, что эмиграция — это единственная возможность, что можно купить достаточно подходящих земель, Герцль ответил: «А кто Вам сказал, что я против эмиграции? Именно о ней идет речь в моих заметках. Я обращусь к германскому кайзеру, и он меня поймет, потому что он способен судить о великих вещах… Я скажу кайзеру: отпустите нас. Я ему укажу средства и пути, которыми намерен воспользоваться для выезда, да так, чтобы после него не возникла некая пустота и нарушение экономической структуры. На вопрос банкира, где он собирается достать необходимые для этого деньги, Герцль ответил: «Я размещу еврейский национальный заем в десять миллионов марок». Гирш отверг эту идею как бредовую: «Богатые евреи не дадут ничего. Богачи — люди аморальные, их не интересуют страдания бедняков…» В конце Гирш заметил, что эта беседа не будет последней. Как только он вернется из-за границы, он тотчас же даст о себе знать Герцлю.