— Раб. Ленивый и тупой. Только что клялся в верности, в готовности исполнить любое желание госпожи своей. И тут же презрел клятву. Клятвопреступник. Но — хорошенький.
И, горделиво подбочась, чуть притопывая ножной, женщина пропела:
Юноша, прикованный к трону наручниками за запястья, после своего рывка вывалился вперёд, стремясь наискорейшим образом удовлетворить своё вожделение.
Теперь он стоял на полу, на коленях у края древнего трона, удерживаемый за вывернутые назад руки стальными цепями, подобно тому, как пару веков назад стояли в этом зале сподвижники Стойгнева, из числа тех немногих, чьи головы не легли глазастым бородатым бордюром вокруг кола с головой князя, а были привезены сюда и казнены здесь. С тем, чтобы их головы были выставлены на мостах и площадях на радость местным жителям. Дабы все добрые христиане порадовались и прониклись — уплачиваемые ими налоги не пропадают втуне, но способствую возрастанию чести и славы Империи и Христа.
Женщина подошла ближе, присела перед коленопреклонённым скованным рыцарем, упёрла большой палец в его подбородок, чуть нажала. Уже не пытаясь сопротивляться или рассуждать, юноша покорно запрокинул голову, упёршись затылком в доску сидения древнего трона.
Прямо за ним, на стене, над спинкой трона, висел барельеф. Понять изображение, разглядывая его в перевёрнутом виде, через лоб, удалось не сразу.
— Э… А почему львы? У Людовингов, вроде, должен быть голый конь… Ну… без попоны.
— "Голый конь…" Нынче такой здесь есть. Необъезженный жеребчик. Вполне "без". Хороших кровей. А герб… Вельфы. Замком, землями и людьми здесь владеют Вельфы. Потому и герб их.
Женщина проводила ладонями по его плечам, по мгновенно напрягшимся бицепсам на вывернутых назад руках, по внезапно окаменевшему прессу. Юноша дёрнулся от крепкой ручки, ухватившей его мужское достоинство. Но нервный возглас не вырвался наружу: нежный женский пальчик запечатал его уста. Вместе со своими братцами он поглаживал ещё почти детское гладкое безбородое лицо. Пока такие же пальчики другой руки оглаживали, порой — чересчур уверенно… другую часть.
— Ну-ну… не напрягайся… я не сделаю тебе больно… разве только чуть-чуть… для остроты… тебе понравится… или — потерпишь… оно того стоит… какой хорошенький мальчик мне попался… беленький, чистенький, серебряный… жеребчик… неоседланный… почти без упряжи… обнажённый от гривы до копыт… ты же покатаешь хозяйку?… крепенький какой… и здесь — тоже…
В голосе её всё больше звучали нотки довольной кошки. Мурлыкающей известный стих:
Ты же хочешь? Радости. Которая во сто крат. А, малыш?
— Я — не малыш!
Обида, прозвучавшая в голосе, выказывала, что прозвище отнюдь не было любовным, но обидным для юноши, лишь недавно ощутившим себя взрослым, всё ещё добивающегося права считаться "настоящим мужчиной", человеком.
— Малыш. Пока. Чем-то… ты можешь стать. С моей помощью. А сейчас ты — глупец со лживым языком.
Она чему-то улыбнулась.
— Ты знаешь наречие своего племени? Ты же попал в Саксонию лет в восемь?
— Н-ну… Знаю. Ещё — владею германским и латинским. А к чему…?
— Хорошо. Что ты владеешь языками народов. Но владеешь ли ты своим собственным языком? Лживым, дерзким, изворотливым, покорным, сладким…
Произнося это женщина приподнялась, продолжая нажимать снизу на его подбородок, заставляя всё сильнее запрокидывать голову, выгибаться, ощущая лопатками край твёрдого дерева древнего трона, оставив левую ногу в тёплой мягкой туфле между бёдер юноши, так что мех беличьей опушки нежнейшим образом щекотал наиболее скрытую от взора и света, жары и холода, часть его тела. Сама же, совершенно нагая, прижимаяськ его обнажённому телу, медленно привстала, ощущая всей кожей своей как его наружную прохладу, ибо в зале было несколько свежо, так и пылающий внутренний жар прикованного рыцаря.
"Хочу!!!" — кричало это юношеское тело всякой мышцой, всякой клеточкой своей. Не издавая ни звука, кроме рвущегося сквозь крепко сжатые зубы дыхания, оно вопило о неуёмном вожделении своей дрожью, бешеным боем своего сердца.