<p>
— Да ладно вам, — перебивает Луиза по возможности беззаботно, боясь ненароком рассвирепеть от такой велеречивости, прямо как почетнейший папаша, и жмет плечом. — Вы сами вот, например, часто встречаете молодых людей под названием Фрицхен, которые отказываются изъясняться иначе, чем по-фашистски? Это как, кстати? Все забываю уточнить.</p>
<p>
— Ну, это по-немецки, разумеется, — фыркает Адлер. — Со всякими там выдержками из всяких там майнкампфов, гимнами, маршами, цитатами и пламенными выступлениями. И все-то в высшей степени пристрастно, не в шутку, можно сказать, а всерьез. Бывают дни, когда только по-фашистски и трещит, будто родную речь вконец отшибло. Сегодня вот, например.</p>
<p>
Боковым зрением Луиза видит, как пациент в ответ на это привычное смешение кислого с длинным усмехается едва заметно краем рта, однако вида решает не подавать, и говорит только:</p>
<p>
— Ну вот, видите — немецкий. Сто лет его живьем не слыхала. Хоть посижу, послушаю, может быть, хоть припомню, чему меня там папенька в детстве учил.</p>
<p>
Умолкнув, она решительно смыкает челюсти и уставляется Адлеру в очки, готовясь созерцать его не менее неотрывно, чем это делает Фрицхен. Господин Адлер смотрит на обоих сверху вниз по очереди, покровительственно, как школьный учитель, в то же время размышляя, скорее всего, над тем, какие же господа пошли невозможные, скоро детсадовцев в утиль сдавать начнут, поди, и не только идиотов с выродками, как сейчас, а и нормальных с виду, моральных уродов, таких, как вот эти; удаляется он очень медленно, будто в цейтрафере, оттого, что неохотно, хоть ему и плевать, казалось бы, на прихоти придурошной госпожи, с той разницей, что он ради них должен почему-то рисковать собственной башкой. Однако же он все-таки удаляется, не смея бунтовать, рано или поздно скрывается, наконец, за нежным занавесом сосновой лапы слева и оставляет их наедине — по крайней мере, создает такую иллюзию.</p>
<p>
В этом уединении Луиза терпеливо ждет какое-то время чего угодно, пусть даже фашистской речи, но так называемый Фрицхен молчит, угрюмо глядя теперь прямо перед собой, отчего она очень остро ощущает течение времени, которого остается все меньше, и с каждой секундой уверяется все ясней, что волшебство момента бесповоротно испортилось появлением Адлера, укравшим у нее из-под носа все возможные чудеса. Параллельно она изобретает способы начать разговор самостоятельно и для этого пытается вспомнить хоть одно слово из тех, которые когда-то прилежно вколачивались в ее пустую голову немецкой учительницей, сухощавой и злобной дамой с брезгливым напомаженным ртом, но попытки обречены на провал, как ей самой, впрочем, прекрасно известно, потому что все разнообразие познаний, насильственно постигнутых в ходе домашнего обучения, погружалось в пучину непроглядного ужаса по мере поступления и теперь надежно тенью этого ужаса заслонено. В итоге она совсем уже отчаивается, чуть не плача от того, как наглядно все подстроили высшие силы, но вместе с тем немножко радуется, что все испортилось их вмешательством, а не ее собственным, как нередко случается, тут же дополнительно от этого огорчаясь, и бездумно лезет в карман за сигаретами.</p>
<p>
Курить на прогулочной территории воспрещается, однако это не смущает персонал, из чего следует, что запрет распространяется на одних пациентов, да и то, только самых отъявленных, например, постоянных обитателей курилок. Луиза долго возится с пачкой, досадливо посматривая в сторону отца, всем своим унылым видом знаменующего возврат к рутине, наконец извлекает тонкую палочку с вишневой отдушкой, прикуривает от своей бензиновой с приятным клацаньем, но вдохнуть уже не успевает, так как господин Блэк немедленно вынимает сигарету из ее губ аккуратным движением пальцев, затягивается так глубоко, что западают щеки, и вместе с облачком ароматного дыма мрачно роняет единственное слово:</p>
<p>
— Орбитокласт, — с клацаньем, будто эхо закрывшейся зажигалки. От неожиданности Луиза едва не столбенеет вторично, но вовремя спохватывается и тут же решает, что слово, должно быть, латинское, раз оно так похоже на названия из биологии, хотя, может быть, конечно, это неологизм, и перед ее мысленным взором даже рисуется подходящий образ какого-то орбитального орудия, способного подобным словом называться, однако обогатить картину деталями ей уже некогда, так как он повторяет куда-то в пространство. — Орбитокласт это был, а не спица.</p>
<p>
— Я не знаю, что это такое, — признается Луиза, замирая от воскресшего волнения, к которому примешивается ужас оттого, что осталось так мало времени, и уже скоро вернется этот очкастый и снова начнет ее прогонять.</p>
<p>
— Это такой инструмент, — терпеливо поясняет пациент после паузы на затяжку. — Нейрохирургический. Вроде ножа для колки льда, только с ручкой и насечками.</p>
<p>
— Ах, — говорит Луиза, холодея, так как нарисованный образ инструмента вносит ясность в его назначение, безбожно устаревшее, но оттого не менее жуткое, и название это, липкое и хрусткое одновременно, теряет всякую загадочность, так как призвано отражать суть той единственной нейрохирургической операции, для которой инструмент создавался. — И где же ты взял такой раритет?</p>
<p>
— Я его со стола в процедурной взял, куда этот ублюдок Бриггс положил, — не особенно охотно отвечает господин Блэк. — А уж где он его взял, это одному дьяволу ведомо. Из личной коллекции какого-нибудь хирурга, может быть, или не знаю, где.</p>
<p>
— Любопытно, — сознается она, все сильнее сбиваясь с толку, тем более, что разум ее изобилием поступивших в кровь волнующих агентов разгоняется и уподобляется от этого крысиному, то есть получаемые данные она может лишь накапливать, но не обрабатывать, пока их поток не иссякнет. — Но Бриггсу-то он зачем понадобился?</p>
<p>
— Ну, наверное, как раз затем, чтобы в глазик схлопотать, — зловеще косится на нее пациент, явно раздражаясь от такого пристрастия. Луиза поспешно отводит взгляд, не желая вновь подпадать под парализующие чары, и переводит тему, встревоженная этим раздражением:</p>
<p>
— А на больничке зачем? До конца недели висеть, в смысле.</p>
<p>
— А, ну это потому, что я пальцем по носу попадать перестал после этой истории с глазиком. Как-то вдруг совсем отшибло, — туманно объясняет в ответ пациент и гасит окурок прямо о крашеное дерево скамейки, после чего поворачивает голову и глядит на нее уже пристальнее. — А вас, собственно, почему это все так интересует?</p>
<p>
— Да меня не это интересует, — говорит Луиза, расстроясь от его холодного обращения на вы и еще от того, что не находит в себе сил посмотреть в ответ, а вместо этого изучает только противоположную скамейке сосенку, совершенно ее не замечая, и отвечает, как может, потому что думать придется долго, а говорить нужно уже и поскорей. — Интересует, как ты вообще вляпался в этот зверинец. А не то что-то слабо мне верится в эту баечку про фашизм, сам, наверное, понимаешь. Как зовут хоть тебя на самом деле?</p>
<p>
— Никак, — помедлив, отвечает пациент, и в голосе его проскальзывает только самая тень, не ускользая от ее чуткого мышиного слуха, отчаяния вполне абсолютного. — Тотенкопф. Гайсель всех швайнов и швулей. Вы не можете меня звать, вам ферботен, так что это неважно. Или вам, может, прежний питомец уже наскучил? Вон тот, которого вы сюда зачем-то приволокли.</p>
<p>
— Он не питомец, и наскучить он мне не может, — хмуро говорит она, уязвленная колкостью, хотя и осознает, как слабо соответствует весь спектр переполняющих ее чувств производимому при этом впечатлению; глядит на свои наручные часы и вскакивает, не желая доставлять Адлеру удовольствия в виде ее изгнания, он ведь и так, поди, торчит там, за сосной, и подслушивает, и весь извелся уже от невозможности как-то на все это безобразие повлиять. На человека с дурацким прозвищем Фрицхен, наводящим ее на мысли лишь о допотопных мальчиках-посыльных и разносчиках газет, она не может не посмотреть, но не осмеливается и посмотреть, и поэтому только мажет по нему напоследок взглядом как-то вскользь, не уловив при этом ни неприязни, ни дружелюбия — он просто следит за ней, как за движущейся мишенью, проплывающим по лазурному небу облаком, совершенно безучастно. Давясь досадой, она все-таки спрашивает напоследок, только из желания показать, что не злится. — Сигареты оставить?</p>