По возвращении в Берн он занимается организацией библиотек для военнопленных, ищет деньги на приобретение шедевров немецкой литературы и торопится 10 октября 1915 года опубликовать в «Нойе цурхер цайтунг» свои впечатления от путешествия. В статье ему удалось обобщить свои наблюдения и заключить в итоге, что он увидел народ, несмотря на свои страдания, исполненный трудолюбия. Но тот факт, что эстет его возраста позволяет себе высказываться в таком роде, когда другие писатели защищают свою родину с оружием в руках, вызывает у злопыхателей волну возмущения. Но если правда, что при очередном призыве каждый раз Гессе признавался негодным к военной службе, то правда и то, что он страдал от этой ситуации: «В Штутгарте у меня есть кузен, человек весьма жалкий, рядом со мной настоящий карлик, которого сочли подходящим для службы!» Ему не дают покоя клевета и оскорбления. Ежедневная газета «Кельнер тагеблатт» нападает на писателя: «Красная краска стыда должна броситься в лицо каждому уважающему закон немцу! Когда родина в великом несчастье, когда патриоты берут в руки оружие и отдают свою кровь, молодой и знаменитый „рыцарь немецкого духа“, блистательный автор „Петера Каменцинда“ хвастается тем, что спокойно остается в укрытии, демонстрируя свою трусость…»
Это уже слишком! И 1 ноября Теодор Хейс выступает в защиту писателя: «Если проявить объективность, „укрытие“ малореально. Гессе не отличается воинственностью. У него слабое здоровье, он страдает близорукостью, неврозами, он был бы, без сомнения, совершенно непригоден как солдат. Но он может иначе служить своему государству». Его поддерживает Конрад Хауссман в штутгартском издании «Дер беобахтер л'обсерва-тёр»: «Можно вспомнить, что в Германии были публицисты, которые выступали против Гёте, вменяя ему в вину, что в 1813 году он держался в стороне от происходивших событий. Теперь можно лишь улыбнуться на банальных фанатиков, которые не заметили, что Гёте и без прославления войны внес гуманистическим содержанием своего творчества огромный вклад в немецкую культуру, в духовную свободу, благодаря которой Германия обрела необходимые силы для выполнения своей миссии. Герман Гессе был воспитан на творчестве Гёте».
Стефан Цвейг записывает в дневнике: «Тевтонцы не считают его в достаточной мере тевтонцем». Ромен Роллан сетует: «Германа Гессе, как и меня, оскорбляют соотечественники. Его считают трусом». На все оскорбления Гессе дает ответ, который публикует 2 ноября 1915 года «Нойе цурхер цайтунг»: «Эта война состарила меня на десять лет. Но я не потерял надежду и не разочаровался в значимости своего поста. Я не уступлю крикунам. Вскоре, я надеюсь, время склок пройдет, и наступит пора восстановления накопившихся руин. И этот процесс будет происходить без крика, возбужденных жестикуляций, размахивания шашкой: здесь потребуется упорная работа и самоотречение. Я знаю, что в Германии тысячи людей думают, как я; и это не бахвальство нескольких пригревшихся писак, которые намерены заставить их дрожать. Я прошу всех мыслящих людей не верить в то, что вопли этих склочников олицетворяют голос истинной Германии…»
Война тем временем набирает силу. Сербы отступают. И на западе, и на востоке ожидаются неутешительные перемены. Промилитаристские и пацифистские круги обмениваются взаимными оскорблениями. Общественное мнение сегодня дискредитировало то, чему вчера пело дифирамбы. Герман Гессе осуждает и оголтелую промилитаристскую пропаганду, и пустопорожние речи либералов. «Вы, ратующие за мир, у которых было время и финансовые возможности писать и издавать ваши газеты и брошюры, арендовать залы и проводить конференции, куда отдадите вы свои деньги? В какой организации, в каком госпитале служат ваши жены? Никто не сомневается в искренности ваших убеждений. Но теперь наступило время, когда убеждения должны превратиться в действия… Вы все теперь представляете самую бесплодную, самую бессмысленную в мире организацию. Вы жертвуете жизнью во имя идеала. Вы пренебрегаете реальностью во имя мечтаний о будущем. Я осуждаю вашу болтовню там, где полно дела!»
Неужели это тот самый Гессе, который создал «Романтические песни» и «Петера Каменцинда»? Задетый за живое, доктор Лео Эльснер, президент австрийского сената и вице-президент Австрийской ассоциации за взаимопонимание между народами, почувствовал себя объектом этой критики. Он спрашивает себя, хочет ли Гессе таким образом прогнать торговцев из храма, воображает ли себя Иисусом, или просто старается блеснуть своим талантом фельетониста?
Однако Гессе искренен: «Кто сегодня даст хотя бы талер раненым, кто подарит книгу военнопленным, кто напишет адреса на посылках или поможет закупить одежду и обувь для людей, которые замерзают, те сделают неизмеримо больше, чем вы со своими речами, брошюрами и конференциями. Оставьте мысли о будущем человечества и подумайте о раненых, накормите голодных, утешьте тех, кто нуждается в утешении, сделайте подарки тем, кому они нужны. Тогда в ваши слова можно будет поверить вновь».
Тот факт, что теперь, после того как он был раскритикован немецкими промилитаристами, на него яростно накинулись венские пацифисты, действительно может удивить. Однако писатель всегда испытывал крайнее отвращение к коллективизму и оставлял за собой право высказывать собственные мысли. Как и мир, война «представляла собой жизнь, все это было реальностью, все это было осязаемым и мощным потоком жизни, иногда прекрасной, иногда чудовищно безобразной, как кровь, алая кровь…», — пишет Гессе. Таким образом, он присоединялся к современным ему философским концепциям, согласно которым лишь практическое действие способно дать толчок внутренней трансформации индивида и таким образом изменению мира. Воин может во время войны совершать акт любви, как и пацифист в тот день, когда, не проповедуя более, «помогает, собирает подписи, дает, объединяет, утешает, восстанавливает».
С начала войны Гессе участвовал в движении за защиту мира, собрав своих соратников под маленьким знаменем. Но теперь мир говорит языком орудий и торпед. Человечество взывает о помощи. Что делать? Войти с открытыми глазами в гущу событий, презрев жестокость, и «обратиться смиренно к своим обязанностям, о многообразии которых постоянно напоминает нам жизнь»? Герман отвечает на сотни умоляющих писем. Его дом в Берне превратился в благотворительное заведение. «Уже несколько месяцев, — пишет он, — я работаю по двенадцать часов в день. Мне помогают две машинистки. Я руковожу двумя отделами и вынужден бегать с утра до ночи, несмотря на мою нелюбовь к суете». В нем нуждаются, его узнают, приветствуют, размышляют над его книгами, — как будто это не книги, а кусочки неба, где плывут облака, влекомые порывами ветра, — его спрашивают обо всем. Цивилизация — это благо? Счастье?
С официальной точки зрения, благом считается война. «До 1 августа 1914 года считалось, что счастье — это комфорт. Люди, занятые обеспечением комфорта, нисколько не заботились о подлинной цивилизованности. Поэтому, сойдя с ума, они бьются теперь насмерть», замечает писатель.
Мия подметает, убирает в доме, готовится к Рождеству. Дети рядом: десятилетний, шестилетний, четырехлетний. Двое старших растут сильными и здоровыми, настоящие швейцарцы, с мешком за спиной вдыхающие чистый горный воздух. Младший, которого прозвали Бруди, «маленький брат», лечится то в одной, то в другой клинике от менингита. Берн со своими катками, общественными организациями, улицами со старинными фасадами и колокольнями с часами олицетворяет собой Швейцарию. Гессе любуется этой страной, первой в Европе с середины XIX столетия предпринявшей политику сосуществования столь различных составляющих ее народов. Быть может, это пример для будущих поколений?
Слишком много траура, чтобы праздники были веселыми. Семья собирается вокруг елки, отец Гессе имеет вид измученный и набожный. В этом году Гундерты разделятся между Кальвом и Корнталем, где живет слабеющий Иоганнес. Везде страдания. Повсюду умирают люди. Невыносимая глупость довлеет над народами. У германцев больше нет сил как бы то ни было реагировать на происходящее. Над ними закон. Братья Хауссман в Штутгарте, старые друзья по «Мерц» в Мюнихе объединяются вокруг Теодора Хейса. Стефан Цвейг возмущен равнодушием Вены: «Я с трудом выбираюсь из дома. Я не испытываю никакого удовлетворения при виде людей, погруженных в банальную повседневность». В Париже разворовали и продали с молотка всю обстановку и рукописи Райнера Мария Рильке, мобилизованного в Австрии.