Но писателю нужно освободиться от прежнего «я», которое его еще не отпускает. Весна поможет ему в этом: загораются нарциссы, небо светлеет, оживают города. «На этот раз мы с Лангом, — пишет он в начале марта Анне Бодмер, — в самом деле участвовали в карнавале, в трех костюмированных балах, один из которых нас разочаровал, зато два других оказались просто великолепными. Я ничего подобного еще не испытывал, даже когда был пьян от вина. У меня было такое ощущение, что я совершенно растворился в окружающем. Это удовольствие, это опьянение вином, всем, что вокруг, плотским желанием, жаром, музыкой — это было чудесно!» И Отто Блюмелю: «Я почтил своим присутствием все балы Цюриха и оставался до утра, я влюбился в разных хорошеньких женщин — их фотографии в костюмах висят у меня в комнате; на самом деле мне трудно было сделать из упрямцаотшельника Гессе настоящее глупое и претендующее на жизнерадостность животное…» Артриту противопоказаны фокстрот и шерри. В большинстве своих писем он шутит по этому поводу: «Много выпито, много станцовано!»
В апреле он доверяется приятельнице: «Я жил, как молодой гуляка, часто танцевал, везде бывал, где только можно теперь бывать. Я был непрерывно занят самыми важными проблемами, которые ставила передо мной жизнь, не теряя тем не менее среди всего этого гама способности наблюдать…» Каждая из стен этих баров, залов, кафе дарила ему эхо, наполняя происходящее смыслами.
Долгие дни, надменное небо, в Швейцарии полно пчел. Июнь 1926 года, жара. Приближается годовщина смерти Иоганнеса. «Вот уже десять лет как наш отец умер, — пишет Герман. — И скоро пройдет десять лет с тех пор, как умрем мы». Помня, что в Кальве подобные даты отмечают почтенными церемониями, он покидает костюмированные балы Цюриха, чтобы уединиться в Монтаньоле.
В полудреме он вспоминает себя 14 июня 1916 года в Корн-тале, перед телом отца. Рядом Адель и Марулла. Иоганнес лежит в гробу таким, каким сын видел его в последний раз: казалось, в лице его еще живет мысль. Пастор Кальва наконец обрел мир. Герман стоит, полный грусти, встречая пришедших почтить память усопшего, когда вдруг ощущает вокруг себя сияние. Над Тичино занимается заря. Открыв глаза, он видит на небе, над горами, явственный росчерк названия своего романа: «Степной волк».
Гессе вскакивает с кровати, охваченный ощущением внезапного прозрения. Эти белые ночи, женщины, которых он знал, все наслаждения от них: «он устал до тошноты». Но этот мир, куда он пожелал спуститься, открыл ему три формы видения: мировосприятие боязливого и банального буржуа, который до безумия боится страха и защищается от него деньгами и убеждениями; взгляд волка, противостоящего стае и непредвиденным опасностям; наконец, иронический взгляд бессмертных. Нужно научиться смеяться, и это то, что делает волк, который живет среди людей, ощущая себя чужим. Он ухмыляется, становится на задние лапы, высовывает язык и хочет изобличить лицемерие людей, их жалкую сентиментальность, заклеймить их нытье. Он привел своих братьев Германа и Гарри туда, где сияет знак театра, где ирония богов живет в безумном смехе, раскатистом и жестоком!
Действительно ли он проснулся, действительно ли отец дал ему знак и протянул зеркало, где стоит гениальный Пабло, в котором Герман узнает себя? «…И я несколько расплывчато и смутно увидел жуткую, внутренне подвижную, внутренне кипящую и мятущуюся картину — себя самого, Гарри Галлера, а внутри этого Гарри — степного волка, дикого, прекрасного, но растерянно и испуганно глядящего волка, в глазах которого вспыхивали то злость, то печаль. И этот контур волка не переставал литься сквозь Гарри — так мутит и морщит реку приток с другой окраской воды, когда обе струи, мучительно борясь, пожирают одна другую в неизбывной тоске по окончательной форме…»
Почему не посмотреть уверенно в это зеркало? Волк Гарри не один корчится в судорогах — их двое, трое, десятеро, тридцать Гарри: младенцы, старики, юноши, элегантные, обнаженные, одетые, грустные или смеющиеся. «Если моя биография имеет смысл, — напишет Гессе 13 октября Гуго Баллю, — то только в той мере, в какой интересен личный неизлечимый невроз, временно успокаиваемый разумом и являющийся симптомом души нашего века».
Это сделает «Степного волка» исключительным документом эпохи. Двадцатые годы — это смещение привычных ценностей, потеря человеком ориентира, метания между силой и анархией, буржуазная осторожность и необходимость свободы. Против всего, что несет издевку, унижает, давит, против семьи, религии, родины, против добропорядочных идеалов блага и добра восстает то, что взывает к подсознательному и иррациональному.
Германия, более чем когда-либо дрожащая от нищеты и смуты, тянется к варварству. Молодежь объединяется в группировки, принимает наркотики, вооружается. Университеты закрываются. Знамена, парадная форма, разговоры в кабаках, культ монархии и антисемитизма. Скоро фюрером Третьего рейха станет Адольф Гитлер. В противовес тоталитаризму рождается страх, психоанализ активно развивается как источник правды, и социологов становится все больше. Жестокому остракизму подвергаются интеллектуалы, посвятившие себя проповеди гуманизма и духовности. Интеллигенцию, которая стремится внести искусство в жизнь и сопротивляется власти, начинают притеснять. Те, кого привлекли в романе Гессе размышления над проблемой пангерманизма и взгляд на кайзера как на несущего ответственность за войну 1914 года, за миллионы жертв и руины, смогли также увидеть в нем протест против тех, кого неудача Германии толкает на возврат националистического режима силой оружия. По Герману, все предвещает новую войну.
Ощущение тоски — один из источников чувства безнадежности, возникающего у Гарри. Этот волк, рычащий среди клаксонов, скачет по проспектам, прыгает в дансингах, утверждая, что насилие не принадлежит ни стране, ни культуре — оно спит в каждом из нас. Войны развязываются во имя наций, чьи флаги они поднимают. И если бы вкус к ним не был присущ человеческой натуре, их не было бы. С первых строк пролога к «Степному волку» писатель представляет Гарри как человека своего поколения. Его крик — это крик узника на грани двух веков, он — жертва двойственности современного ему общества: «Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии»153. Он с теми, кто предпочитает смертоносному пути военных полчищ путь внутреннего совершенствования, способный привести к правде, то есть к миру.
Едва Гессе поставил последнюю точку в своей книге, как тут же ринулся на природу. К этому периоду относится рисунок Франца Лётольда: в тройке, ботинках, попорченных чарльстоном, в перекрученных носках, мокрой фетровой шляпе с муаровой лентой, поля которой опущены и чуть закрывают круглые очки, Гессе насмешливо улыбается.
Рут ему больше не надоедает. Она переезжает с одного курорта на другой, пробует то одно лечение, то другое, печальная и недовольная. «Мне очень грустно, — пишет он ей 5 декабря 1926 года, — что твоя жизнь так пуста, что за долгий период нашей разлуки единственной новостью, которую ты сочла достойной мне сообщить, оказалось приобретение новой собачонки». Зато по отношению к Лизе его тон нервен, почти скандален: «На самом деле, наша дружба избежала опасности, потому что я допустил большую ошибку, сделав ее родственной. Дорогая мама Венгер, я тебе скажу по секрету: я не думаю, что эти родственные отношения продлятся долго. Рут меня уже на протяжении полутора лет совершенно покинула. Она достаточно хорошо себя чувствует, чтобы влюбиться в другого человека. Я не буду препятствовать ее возвращению к свободе и всерьез думаю, что для нас обоих так будет лучше».
«Сегодня мне пришлось еще раз дурачиться, пить, танцевать и кричать „prosit“ до полтретьего ночи», — пишет Гессе сестре Адели 3 января 1927 года после праздников, отмеченных обильными возлияниями. Он дал жизнь «Степному волку» и чувствует теперь усталость, не может уснуть при мысли, что его книга закончена и теперь перед ним опять «радость созидания, которая дает жизни некий смысл и облегчение!»