Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,
Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:
«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушает
Мысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:
Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручила
Разного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».
Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовский
Подал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…
Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,
Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в горе
Видишь всевышнего перст, указующий людям дорогу
К добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас же
Милость прольется его». И ощупывать стала холстину
И восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.
«Время не терпит, — заметила девушка, — едем в деревню,
Где до утра на привале пробудут попутчики наши.
Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».
Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,
Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я же
Наших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому ли
Ехать мне в эту деревню и там съестные припасы
Между людьми разделить иль сподручнее тут же на месте
Девушке все передать, чтоб голодных сама оделила.
Но, порешив на втором, я тронул коней и поехал
Следом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,
Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстину
Мать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,
Не позабыла она о съестном и напитках различных.
В ящике, что позади, — того и другого немало.
Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.
Так-то я лучше всего свое порученье исполню.
Ты их со смыслом раздашь, а я — положившись на случай».
Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаю
Вправду порадовать ими того, кто нуждается больше».
Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,
Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,
Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.
С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.
Все приношенья у ног роженицы та уложила
И поспешила в деревню, а я повернул себе в город».
Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарь
Словоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитаний
И неурядиц живет один-одинешенек в доме.
Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.
Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решился
Нынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.
Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,
Лучшее в путь отбирал — старинные деньги и броши,
Матери милой наследство, — из них ничего я не продал.
Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,
Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.
Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.
Если останется в доме провизор — уйду я спокойно.
Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,
Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».
«С вами, сосед, — возразил убежденно юноша Герман,—
Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.
Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,
Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни веселье
С ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.
Именно в наши дни я б охотно на брак согласился,—
Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,
Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».
Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,
Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».