– Революции не делаются по прихоти одиночек, – сердито заметил Маркс. – К сожалению, Бакунин не желает этого понять. Ему бы только устраивать заговоры, сбивать комплоты, заводить тайные общества. Его Альянс социалистической демократии открыто проповедует анархизм. Это же несовместимо с организованной борьбой пролетариата!
– Почему же Альянс входит в состав Интернационала?
– Резонный вопрос. Вы правы. Пора ставить его на очередном конгрессе. – Маркс зашагал по своей дорожке. – Вам же, Герман, по-моему, надо быть ближе к нашему товариществу.
– Я ведь принят в Интернационал…
– Знаю. Но я вот о чем думаю. Почему бы вам не представлять русскую секцию Интернационала здесь, в Лондоне, в Генеральном совете?
– Но почему я? – испугался Герман. – Есть ведь люди постарше, поопытнее. Меня же всего как месяц приняли в Международное товарищество.
– Вы единственный русский в Лондоне, кто близок нам по своим взглядам. С вашей секцией в Женеве я спишусь.
– Вы, наверное, шутите.
– Нисколько. А то что же получается? Приехал в Лондон дельный, энергичный, в основном с верными взглядами русский, а интересы русской секции продолжает представлять в Генсовете немец?
– Кто же это?
– Да, я, я, – засмеялся Маркс. – Везде я. Словно Фигаро. Ваши же сами меня просили. Вот постойте, я покажу вам письмо.
Он подошел к столу, достал из ящика письмо.
Герман узнал почерк Антона Трусова, секретаря русской секции Интернационала в Женеве.
«Дорогой и достопочтенный гражданин! – пробегал строчки Герман. – От имени группы русских мы обращаемся к Вам с просьбой оказать нам честь быть нашим представителем в Генеральном совете Международного товарищества в Лондоне… Воспитанные в духе идей нашего учителя Чернышевского, осужденного за свои сочинения на каторгу в Сибирь в 1864 г., мы с радостью приветствовали Ваше изложение социалистических принципов и Вашу критику системы промышленного феодализма… чтобы не вводить Вас в заблуждение и избавить Вас от сюрпризов в будущем, мы считаем также своим долгом предупредить Вас, что не имеем абсолютно ничего общего с г. Бакуниным и его немногочисленными сторонниками… Примите, гражданин, от имени всех наших братьев выражение нашего глубокого уважения».
– Мне, разумеется, было приятно, – заметил Маркс, когда Герман кончил читать, – и я очень рад, что идеи Интернационала становятся близки русским, однако, согласитесь, пришла пора, чтобы ваш соотечественник отстаивал в Совете интересы вашей секции.
– Справлюсь ли я?
– Справитесь.
Маркс сложил письмо и спрятал его обратно в стол.
– Но ведь меня могут и не выбрать, – защищался Герман.
– Могут, – кивнул Маркс, – на Генеральном совете каждого кандидата разбирают весьма придирчиво и принципиально.
– Вот видите.
– Я полагаю, вы от этого не проиграете, – улыбнулся Маркс. – Я буду вас рекомендовать. Посмотрим.
Герман очень волновался, когда днем двадцатого сентября вместе с Марксом приближался к старому дому на хмурой лондонской улице Гай Голборн.
У подъезда, который тремя мавританскими арками выходил на тротуар, их встретил статный человек, с рыжеватой бородой.
Он крепко сжал ладонь Германа и, не выпуская ее из своей руки, сказал по-русски:
– Карл писал мне о вас. Я давно хотел познакомиться. Энгельс.
По скупым словам Маркса, по восторженным рассказам Тусси, для которой Энгельс был самым любимым и авторитетным человеком после отца и матери, Герман уже составил себе представление о нем и сейчас видел, что не ошибся.
Энгельс не был похож на своего друга. Высокий, едва ли не на голову выше Маркса, стройный, с громким голосом, он напоминал военного или спортсмена. Может быть, другому пришло бы в голову иное сравнение, но Герман уже знал, что Фридрих Энгельс специально изучает военные вопросы, любит спорт и охоту. Легко было представить его себе в высоких сапогах, в охотничьей или военной куртке, размашисто шагающим по полю или болоту. Честное слово, такая одежда и просторная обстановка вольной природы более соответствовали бы его облику, чем изящный гражданский костюм и скучная улица английской столицы.
Когда он широко открывал свои веселые глаза, казалось, что в них светится небо.
Вообще Герман заметил: в ту, первую встречу Энгельс был как-то особенно возбужден и сияющ.