Причина этого выяснилась через минуту, тут же, на пороге обшарпанного лондонского дома, в котором Международное товарищество рабочих снимало помещение.
– Итак, – перешел Энгельс на английский, – у нас с вами знакомство не простое. Отныне мы крестные братья.
– Да, – кивнул Герман, – но почему же крестные?
– Нас же вместе избирают в Генеральный совет!
– А вы разве не член Совета?
– Пока нет.
– А я полагал…
Вид у Германа настолько обескураженный, что Энгельс со смехом обнял его за плечи.
– Вы полагали совершенно правильно, – улыбнулся Маркс, – Фридрих не меньше меня работает для Интернационала, но до сегодняшнего дня он вынужден был жить в Манчестере.
– А Генсовет заседает в Лондоне, – подхватил Энгельс, – и наш свирепый Мавр строго взыскивает за пропуск каждого заседания. У него даже есть специальная тетрадь посещений, и в ней против каждой фамилии плюс или минус. Горе вам, если вы станете получать минусы!
– Дисциплина – пульс организации.
– Кто же спорит, Мавр? Все правильно. Я счастлив, что могу наконец вздохнуть свободно, не являться каждое утро в постылую контору и все свое время отдавать нашему делу.
По правде говоря, после этой новости Германа на какое-то время охватило смятение: никак уж не предполагал, что его будут избирать в Генеральный совет вместе с Энгельсом, имя которого было так же связано с революционным движением в Европе, как и имя Маркса.
Энгельс, видимо, уловил его состояние. Не выпуская из дружеского объятия, пошутил:
– Мы должны держаться друг друга, ведь Мавр может отчаянно раскритиковать нас.
– Ладно уж, не робейте, – Маркс подтолкнул их к дверям. – Сегодня, так и быть, я поддержу ваши кандидатуры.
Герман сначала был удивлен скромностью, даже невзрачностью обстановки, в которой заседал Генеральный совет.
Узковатая комната, с невысоким потолком, старыми обоями. Грубый стол, без всякой скатерти, простые стулья. Но потом, рассмотрев людей, находившихся в комнате, их простую одежду, мужественные лица, понял: иначе и не могло быть. Здесь заседал штаб сражающейся армии рабочего класса.
Никто из двадцати человек наверняка не обращал внимания на то, что пол не натерт до блеска, а под потолком нет внушительной люстры. Главное – было чисто и хватало места, чтобы всем удобно сесть вокруг стола. Большего не требовалось.
Это понравилось Герману. Во всем житейском он довольствовался тем, что имел, как неприхотливый русский крестьянин, хотя и вырос сам в дворянской семье. Ему и в доме Маркса было по душе, между прочим, потому, что небольшая квартира вождя пролетариата отличалась простотой и скромностью.
Процедура приема была несложной.
Секретарь Генсовета, сухой, педантичный Эккариус, в двух словах доложил о кандидатах и предложил задавать вопросы.
Как Герман и ожидал, отвечать пришлось главным образом ему. За три месяца, проведенные в Лондоне, он успел коротко сойтись лишь с Лесснером и Огюстом Серрайе – двумя членами Генерального совета. Энгельса знали хорошо.
Волнуясь, но держа себя в руках, внешне спокойно он рассказал о студенческих кружках, о русской деревне, о фабричных рабочих Петербурга. Спрашивали не переставая, и Герман чувствовал: это не только интерес к его личности, к его политическим взглядам, но и к его родине, к освободительной борьбе его народа.
Поняв, что отношение к кандидату доброжелательное, Эккариус дал слово Марксу.
Маркс сказал коротко: он поддерживает кандидатуру Германа Лопатина и просит Генеральный совет утвердить его членом-корреспондентом по русским делам.
Эккариус предложил голосовать – двадцать рук поднялись в ответ: Герман был избран единогласно.
Затем приступили к обсуждению политических дел, и Герман (не прошло и получаса, как он вошел сюда) мог принять в нем участие уже как полноправный товарищ.
Тут ему вновь пришлось удивиться.
Французский император Наполеон III, который пошел войной на Пруссию, в начале сентября позорно сдался немцам под Седаном со всей своей армией.
Наполеон затеял военную авантюру для того, чтобы избежать революции в своей стране: война, рассчитывал он, отвлечет французов. Но все получилось наоборот. Через два дня после седанского позора императора свергли. Во Франции провозгласили республику.
Однако власть в стране захватила буржуазия. Пруссия же, став победительницей, двинула свои войска на Францию.
Герман писал в те дни Лаврову в Париж:
«Хотя республика явилась на этот раз во Франции довольно жалким образом… как будто только потому, что пруссаки позаботились отнять у французов Наполеона и спрятать его от них подальше… хотя безмозглое и бесстыдное поведение всей французской прессы за последнее время сильно пошатнуло мои, более сердечные, чем разумные, симпатии к этой стране, тем не менее в тот день, когда была получена телеграмма о провозглашении республики, я чуть-чуть не уехал в Париж».