Всех лиц не разглядеть, к тому же Герман был близорук, но он физически ощущал на себе взгляды людей.
Он волновался, как тогда перед заседанием Генерального совета, и у него перехватило горло, когда Лесснер громко объявил о том, что следующим выступит молодой русский революционер Герман Лопатин.
Герман произнес первые фразы и сразу успокоился. Сердце еще отчаянно колотилось, но это не мешало находить нужные слова.
Герман говорил так, как говорил бы с самим собой, как говорил бы с Марксом – ничего не пряча, не боясь обнажить чувства.
Говорил, что он, русский, счастлив отстаивать вместе с английскими рабочими завоевания французского народа.
Пусть во Франции утвердили пока лишь буржуазную республику, дорого уже то, что уничтожена монархия.
Надо не дать пруссакам задушить республику! Республика во Франции – удар по самодержавию других стран!
Русские знают, что такое борьба с самодержавием. Ни тюрьма, ни ссылка не остановят их. Придет час, и здесь, в Гайд-парке, английский пролетариат услышит еще и о республике в России.
Герман ловил одобрение во взглядах, улыбках, движениях.
Над Лондоном светило солнце. Лондон не был тем хмурым, туманным городом, каким его обычно представляют в других странах.
Лондон вообще все лето не знал затяжной ненастной погоды, а в этот погожий сентябрьский день, словно нарочно для митинга рабочих, казался особенно солнечным и светлым.
После митинга откуда-то из толпы к Герману пробилась Тусси.
Он был удивлен, увидев ее здесь, и очень обрадовался. Ему, оказывается, как раз и не хватало этой егозы.
Ее смуглое лицо улыбалось:
– А я слышала, как вы говорили!
– Наверное, страшно коверкал слова?
– Нет, вы говорили правильно.
– Знаю, успокаиваете.
– Правда. Спросите у папы. Мы с ним вместе слушали. Он тоже так говорит.
Сразу по приезде в Лондон Герман сел за перевод «Капитала».
Переводил полстраницы в день. Стопка исписанных листов росла.
Герман всегда носил ее с собой, не расставаясь ни на час. В Брайтоне и Ремсгейте брал на берег моря. В Лондоне не выпускал из рук, бродя по городу или закусывая в какой-нибудь таверне на столичной окраине в компании лондонской бедноты. Он сжился, сросся со своей рукописью и часто, просыпаясь по утрам, подолгу помнил сны, в которых, как наяву, его окружали странные образы – товар, деньги…
Работая над переводом, он чувствовал себя как моряк, ведущий корабль к богатой, недавно открытой земле.
Он прочитывал в подлиннике каждого автора, с которым спорил в своем труде Маркс. Порой видел, что неплохо было бы поспорить крепче. Говорил Марксу – тот часто соглашался и делал для русского перевода нужное добавление. Сказал Марксу и о том, что первая глава трудна. Маркс посоветовал начать сразу со второй, пообещав первую переделать. Соглашался и с тем, когда Герман просил пояснить в примечании то или иное не совсем ясное место.
Они подолгу разговаривали, спорили, и Маркс поражался, как глубоко его переводчик проник в смысл идей первого тома «Капитала».
Часто они отправлялись вдвоем в библиотеку Британского музея.
Однажды, стоя в коридоре библиотеки у раскрытого окна, Маркс сказал:
– Я все думаю о Чернышевском. Его «Очерки политической экономии по Миллю» – неотразимая книга. Оригинальный и сильный мыслитель.
Помолчал, раскурил сигару.
– Политическая смерть Чернышевского – потеря не только для России.
«Но прежде всего для России», – подумал Герман.
После бесед с Марксом его уважение к сибирскому узнику намного возросло.
Он не был знаком с Николаем Гавриловичем Чернышевским лично, но от многих слышал о его благородстве и самоотверженности.
«Почему же друзья не спасут его? Нельзя бросать человека в беде!»
Это был упрек всем русским, жившим на свободе. Упрек и ему, Лопатину.
Он перебирал в памяти свои встречи с русскими революционными эмигрантами в Швейцарии, Франции, Англии и приходил к выводу: только Чернышевский, с его авторитетом, огромными знаниями, мог бы сплотить разрозненные, подчас враждовавшие между собой эмигрантские группы, одни из которых тяготели к Бакунину, другие – к русской секции Интернационала.
С каждым днем мысль о том, что Чернышевский томится в Сибири, становилась нестерпимей. Тусси и не предполагала, как была права, сказав: «Надо попытаться!» Да, надо попытаться. Никто ведь до сих пор просто не пытался спасти Чернышевского. Надо было рискнуть.