В третье отделение собственной его императорского величества канцелярии полетели пространные донесения: иркутские жандармы живописали злодейский замысел арестованного и выставляли перед высшим начальством свое усердие и прыть.
«Донося вашему превосходительству, – выводила рука писаря иркутского жандармского управления, – о ходе следствия над государственным преступником Германом Лопатиным, поименованным ранее Николаем Любавиным, имею честь сообщить…»
Далее следовали пункты, из коих явствовало:
1) иркутские следователи не ограничиваются составлением актов дознания, а поставили себе непременною задачею употребить все усилия и убеждения, дабы добиться истины;
2) все члены следственной комиссии проявляют ревностное стремление к исполнению в точности возложенных на комиссию обязанностей;
3) без сомнения, в наикратчайшем времени пойманный Герман Лопатин будет доведен до полного сознания;
4) при исполнении комиссией той важной обязанности, которая высочайше на нее возложена, все члены ее проявляют неусыпное бдение, а наипаче…
Канцелярия иркутского губернатора и жандармское управление не скупились на похвалы своим чиновникам.
Но хвастать было нечем. Пойманный до сознания не доводился. Упорно отрицал причастность к освобождению Чернышевского. Как ни бились власти, они не могли обнаружить ни малейших улик, изобличающих Лопатина в преступном замысле. Его можно было обвинить только в проживании по чужому паспорту. В Иркутске его не могли судить даже за побег из административной ссылки, из Ставрополя, куда Лопатин был отправлен два года назад. Для этого его следовало переправить в Ставрополь. Но выпустить из своих лап добычу иркутские жандармы не желали. На Лопатине можно было кое-что заработать. И следователи не спеша тянули дело. Торопиться им было некуда.
Лопатин сидел на главной гауптвахте при жандармской казарме, в отдельной комнате и ломал себе голову: где и когда он был выслежен шпионом?
По дороге в Иркутск? Невозможно! Он вел себя очень осмотрительно. Его заподозрили в одном – в ревизорстве. Но это было даже на руку. Нет, в дороге, а потом в Иркутске он играл свою роль точно, и полиция Иркутска никогда бы сама не смекнула, что облик франтоватого географа – личина.
На телеграмме полицмейстеру стояло – «Петербург». Но ведь и в Петербурге его разоблачить не могли! Он отлично помнил: встречался в столице лишь с друзьями, которые ни намеренно, ни случайно выдать не могли. В Петербурге задержался на три дня, и при его осторожности жандармам просто не хватило бы времени напасть на след.
Заграница?
За границей всюду шпионы, и часто не сразу поймешь, кто тот или иной бойкий молодой человек, прибывший из России и выдающий себя за сторонника социалистических идей.
Да, надо было признать: начало иркутского провала – в Европе. Давший телеграмму не сообщил фамилии, значит, знал не все. Можно было предположить: узнал он о сибирской экспедиции случайно. Неужели кто-то из европейских знакомых проболтался? Бдительность эмигрантов, выскользнувших из-под недреманного ока русских жандармов, часто притуплялась. И вот, пожалуйста, результат: предприятие провалилось!
Лопатин готов был стонать от отчаяния.
Что толку от того, что после размышлений мог уже с уверенностью сказать, кто оказался виновником провала? Что толку от того, что, узнав о его аресте, выболтавший, станет клясть себя последними словами и давать на будущее зарок? Ему, Лопатину, надо дать зарок: никогда впредь не доверяться разболтанным российским интеллигентам.
Как он сейчас ненавидел это отвратительное качество образованных русских – поболтать, похвастать, помногословить! Да ведь и он сам хорош! Зачем в Швейцарии распространялся о своей поездке этому близорукому издателю, этому словоохотливому болтуну Элпидину?
Элпидину открылся (правда, тот дал на поездку часть денег), а другим, кто имел в тысячу раз больше прав рассчитывать на его откровенность, – нет.
Это обстоятельство также угнетало Лопатина.
Правда, он понимал, что тогда в Лондоне у него просто не хватило бы духу рассказать Марксу все. Он знал: Маркс стал бы отговаривать от рискованной поездки; доказал бы как дважды два четыре неизбежный провал такого дела, затеянного одиночкой; убедил бы подождать и организовать предприятие по-другому.