Наступил июнь. Ждать больше было невозможно, а готовиться – рассчитывать, выгадывать, утаивать на дорогу корки – бессмысленно. Надо было бежать. Рискнуть.
Третьего июня его, как обычно, вывели на прогулку.
Он послонялся минут десять взад-вперед вдоль палей, затем зашел в ретирадное место – невысокую будочку возле палей. Из щели посмотрел на солдата – тот сонно сидел у казармы, пригревшись на солнце.
Отодвинул над головой доску и полез на крышу, скат которой – в сторону забора. Пригибаясь, выбрался на крохотный пятачок крыши, шагнул одной ногой на пали, ухватился руками за острые концы бревен и перемахнул на другую сторону. Повис, разжал пальцы и мешком свалился на землю.
Ноги и руки дрожали. Во всем теле трепетала противная слабость. Но задерживаться, ждать, когда слабость пройдет, – нельзя.
Поднялся и тяжело побежал к лесу.
Когда до леса оставалось метров сто, за спиной раздался выстрел.
Лопатин не оглядывался, знал: из ворот казармы выбегают жандармы и шарят глазами по полю. Сейчас заметят темную, припадающую к земле фигуру и откроют прицельный огонь.
Стреляйте, голубчики! Все равно не попадете! На таком расстоянии вы уже не попадете…
Хлопнули выстрелы – но не было слышно даже свиста пуль. Жандармы, как и ожидал, бессовестно мазали.
Лопатин из последних сил бежал к лесу.
Лес уже рядом. Уже хорошо видно каждое отдельное дерево, с черно-сизым стволом, с седой паутиной и гирляндами мха на нижних, свисающих до земли ветвях. За первым рядом деревьев видна глубь леса – густого, сумрачного, буреломного.
Еще тридцать-сорок шагов – и спасенье. Тайга поглотит в своей непролазной чаще, которая начиналась тут же, сразу за старой кривой елью, растущей на кромке.
Но сделать последние шаги неимоверно трудно. Ноги проваливаются в ямы с водой, цепляются за корни, которые выползли из леса навстречу беглецу и мешают его неверным, спотыкающимся шагам.
Вдруг сзади стал нарастать тяжелый стук.
Лопатин оглянулся: по полю скакали два всадника. Один – совсем близко. В мозгу мелькнуло: «Ижевский! Этот не спустит…»
Рванулся вперед.
В просвете между елей скользнула черная тень снявшейся с ветки птицы. Она бесшумно и легко исчезла за деревьями. И в этот момент, попав ногой в колдобину, Лопатин с разгона ткнулся в землю. Над головой раздался хрип лошади, страшное ругательство и свист рассекаемого воздуха.
Прямо перед глазами упал срезанный, как бритвой, ствол молоденькой березки.
Лопатин вскочил.
Ижевский, подняв лошадь на дыбы, замахивался для второго удара.
Герман схватил с земли сук и приготовился к защите.
Но нанести удар жандарм не успел. Сзади наскочил другой и задержал руку с саблей.
– Пусти, дьявол, – остервенело рвал руку Ижевский и ругался отборной бранью, – я их, сопляков-соцьялистов, всех порубаю к чертовой матери!
Лопатин бросил сук.
Его посадили в общую камеру иркутской городской тюрьмы.
Публика там всякая: проворовавшийся чиновник, два грабителя с большой дороги, царек (так называли в Сибири фальшивомонетчиков), несколько крестьян.
Среди последних больше всего привлекали к себе двое.
Один – молодой, лет тридцати пяти, широкоплечий, костистый и худой. Другой – старик, небольшого роста, крепкий, как столетний дубовый корень. Оба Василия. Молодой – Иванов, старик – Шишкин. На имена они, впрочем, не откликаются, и называют их в камере странной кличкой: не наши.
Когда Лопатина втолкнули в камеру и заперли дверь, к нему подкатился юркий тип в мещанской чуйке и, бесцеремонно хватая грязными пальцами за сюртук, зашипел:
– Шмони есть?
На помощь пришел Шишкин:
– Эй, ты, шмон! Оставь очкастого!
– Тебе-то что? – огрызнулся тот, но послушался.
– Мне ништо, да где не любят – туда не езди.
Старик спустил ноги с нар, поманил пальцем Лопатина:
– Ты его гони, ему бы всё деньги.
– Что он за человек?
– Человек есть ложь. Он царек.
– А вы кто?
– Смотри.
Лопатин и так смотрел. И, между прочим, чем больше смотрел, тем больше ему нравился этот зоркоглазый, сивобородый старик, в аккуратной не по-тюремному одежде, с большими руками крестьянина и сухим высоким лбом подвижника-мудреца.
– Так все же, кто?
– Сын божий, обшит кожей, свое имя знает, да не всякий сказать может.