Поняв противоречивую натуру старика губернатора, Лопатин решил сыграть ва-банк. Он послал Синельникову письмо, в котором откровенно рассказал о цели своего путешествия в Сибирь.
Такое признание могло привести на каторгу. Но интуиция подсказывала Лопатину: Синельников его не выдаст и, возможно, постарается освободить без обязательства служить под его опекой.
«Мне казалась нестерпимой мысль, – писал Лопатин, – что один из лучших граждан России, один из замечательнейших мыслителей своего времени, человек, по справедливости принадлежащий к пантеону русской славы, влачит бесплодное, жалкое и мучительное существование, похороненный в какой-то сибирской трущобе. Клянусь, что тогда, как и теперь, я бы охотно и не медля ни минуты поменялся с ним местами, если бы только это было возможно и если бы я мог возвратить этой жертвой делу отечественного прогресса одного из влиятельнейших деятелей…
Но это был неосуществимый романтический бред.
А между тем в ту пору мне казалось, что есть другой, более практичный и удобоисполнимый способ помочь этому человеку.
Судя по моему собственному опыту в подобных обстоятельствах, а также и по некоторым другим известным мне случаям, я полагал тогда, что в этом предприятии не было ничего существенно невозможного, требовалась только некоторая доза смелой предприимчивости да немножко денег…
Уезжая из Лондона, я даже не сказал, куда я еду, никому, кроме… пяти человек, с которыми я списался ранее и от которых я взял деньги… Я не сказал о своей затее даже Марксу, несмотря на всю мою близость с ним и на всю мою любовь и уважение к этому человеку, так как я был уверен, что он сочтет ее сумасшествием и будет отговаривать меня от нее, а я не люблю отступать от раз задуманного мной дела.
Не будучи знаком ни с родственниками, ни со старыми друзьями Чернышевского по „Современнику“, я не знал даже, где он именно находится. Не имея никаких знакомых в Сибири, ни даже рекомендательных писем, я вынужден был прожить в Иркутске почти целый месяц, прежде чем узнал, что мне было нужно.
Это долговременное проживание в Иркутске, в связи с некоторыми другими моими промахами, а также и с некоторыми не зависящими от меня обстоятельствами, обратили на меня внимание местной администрации…
Как бы то ни было, но я был арестован и очутился в тюрьме…
Видя, что предприятие мое сорвалось, что мне лично угрожает не особенно приятная перспектива, а также замечая, что суд затягивается в долгий ящик, в ожидании от меня известных признаний, которых я не счел себя вправе сделать, я решился бежать, но потерпел фиаско и должен был познакомиться с иркутским острогом».
Получив письмо, Синельников написал шефу жандармов Мезенцеву:
«Ваше Сиятельство
Милостивый государь,
содержащийся в Иркутском тюремном замке Герман Лопатин подал мне письмо, в котором сознается в своих намерениях относительно освобождения Чернышевского.
Не знаю, подтверждаются ли объяснения в письме Лопатина теми сведениями, которые имеются об нем в III отделении, но не могу не сознаться перед Вашим Сиятельством, что Лопатин возбуждает сочувствие к своей участи, – его твердая честная натура, к сожалению сбившаяся в направлении еще в юности, пройдя через горький опыт жизни, дает надежду к исправлению, а по уму и образованию можно ожидать даже и пользы. Я бы желал просить о прекращении дела о побеге его из Иркутска с чужим видом, за что он может быть приговорен к лишению прав состояния, а кроме того, я бы просил о дозволении ему проживать на первое время в Иркутске, пользуясь пособием от казны… Убедительно прошу Ваше Сиятельство удостоить меня ответом по телеграфу и верить искреннему уважению и глубокой преданности».
Впредь до получения ответа Синельников распорядился «приостановить дополнительно производимое следствие о самовольной отлучке из Иркутска отставного коллежского секретаря Германа Александровича Лопатина».
Однако побороть в себе до конца подозрительность не смог и одновременно распорядился учредить «за содержащимся в тюремном замке Лопатиным особый секретный надзор».
Синельников считал: полдела уже выиграл.
В письме Лопатина он разглядел нотки пессимизма.