Бориславский застучал к выходу.
Лопатин спрятал револьвер.
Черт его знает, догадливый немец! Никак нельзя было ожидать. И ведь не разберешь, что им руководит. Боится ли за предательство расплаты или в самом деле его самолюбию льстит, что скрывает такую важную птицу?
– Ты вот что, – на прощанье сердитый голос Бориславского, – ежели чего услышишь, ко мне мигом! Понял?
– Непременно, Петр Петрович, непременно-с…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Вперед!
1873 год
Мысли о Чернышевском не отпускали весь долгий путь от Иркутска до Петербурга.
За окном вагона старые друзья – леса, поля, речки; но они проплывали назад, исчезали и не приносили облегчения. Горький опыт трех лет вытеснял на время остальное.
Прав был Маркс. В одиночку бороться трудно. Раз повезет, другой повезет, а на третий – осечка. Несколько таких осечек, и у тебя слизнут половину жизни.
Нельзя слепо верить в удачу. Лопатин понимал: вера эта во многом и подвела его.
Он был так молод, так жаждал освободить Чернышевского и так ловко незадолго до этого увез из-под носа жандармов Лаврова, что не мог не поверить в удачу.
Лавров жил тогда, в 1870 году, в Кадникове, городишке под Вологдой.
Герман только что бежал из административной ссылки, из Ставрополя, и в Петербурге разыскивал старых друзей.
Из «рублевого общества» мало кто остался в столице. Молодежь собиралась уходить и уходила в деревню. В революционных кружках спорили о том, как вести пропаганду в народе.
В Петербурге Герман сошелся с чайковцами – членами кружка студента Чайковского. Они и посетовали однажды: Лавров томится в ссылке и не может в такую важную пору печатать своих работ. Это было печальной правдой. Как и многих своих идейных противников, царское правительство упрятало Петра Лаврова, революционера-теоретика, в уездную глушь, приставило к нему шпионов, запретило помещать статьи на страницах легальных изданий.
Друзья Лаврова ломали головы над тем, как освободить его, и ничего не могли придумать.
Герман несколько дней походил, послушал, а потом, предупредив кое-кого из чайковцев, отправился прямо в Кадников.
У него были документы на имя штабс-капитана Скирмунта, военного покроя шинель и фуражка с красным околышем.
Лавров сначала не хотел пускать его дальше передней. Думал, – жандарм.
Потом недоразумение выяснилось, и они весело смеялись, разглядывая друг друга.
Узнав, зачем приехал Герман, Лавров страшно обрадовался, засуетился и сразу стал набивать какой-то не то мешок, не то наволочку книгами, исписанными листками и совершенно бесполезными (на взгляд Германа) предметами. Солидный, бородатый человек, он был в этот момент трогательным и немного смешным. Потом вдруг растерянно опустил наволочку на пол, сел на стул и поднял на Германа несчастные глаза:
– Совсем забыл. У семинаристов моя рукопись. Как быть?
Герман еле сдержал улыбку.
Ему понравился этот милый, но, видимо, довольно беспомощный в практических делах философ.
Он успокоил его: уедем не сегодня и даже не завтра, можно без паники приготовиться.
Потом отправился в духовную семинарию забирать труд Лаврова, который переписывали семинаристы.
Через два дня прикатила из Вологды заказанная Германом тройка, беглецы сели в сани, Елизавета Карповна, мать Лаврова, перекрестила их на прощанье, и – зазвенел под дугой колокольчик.
Отъехали версту – хвать, Герман вспомнил, забыли на столе пирожки (Елизавета Карповна испекла в дорогу). Остановил лошадей и пешим порядком обратно – не расстраивать же старую женщину.
В первый момент она никак не могла взять в толк, в чем дело? Думала, их схватили.
А Лавров ворчал: «Мальчишество, экая важность – пирожки!» Сам же, между прочим, за обе щеки уписывал их всю дорогу. Елизавета Карповна напекла целую корзину: вкусные, с корочкой, поджаристые – и с мясом, и с яблоками, и с капустой.
Три дня жандармы не знали о побеге. Герман все предусмотрел: каждый вечер Елизавета Карповна зажигала настольную лампу в комнате сына. Жандарм, что прогуливался на улице под окнами, думал: сидит поднадзорный, пишет, трудится. Ну, а когда хватились, уже поздно было.
Да… Тот побег устроить было гораздо проще. Кадников не Вилюйск, да и следили за Лавровым не так уж строго.
Долго ли придется ждать Чернышевскому новой попытки?
Герман теперь по себе знал: нет ничего убийственнее мертвых лет тюрьмы, тягостного ожидания новостей, отсутствия друзей и товарищей.