Старшая сестра нахмурилась:
– Ну полно, Тусси, дай поговорить серьезно.
– А мы и так серьезно, правда? – Тусси весело заглядывала в глаза Германа. – Хотите, я покажу вам нашего Джокко?
– Джокко господин Лопатин посмотрит после, – вмешалась мать, – сейчас он должен поговорить с отцом.
– А кто это Джокко?
– Это черепаха, – стремительно, боясь, что ее перебьют, ответила Тусси. – У нас еще есть Дикки, Блекки, Самбо и лохматый Виски. И кошка Томми. Мавр называет ее старой ведьмой, но она совсем не ведьма…
– Мавр, к тебе гость, – сказала Женни Маркс человеку, который сидел в деревянном кресле за письменным столом.
Два стола побольше, заваленные бумагами, книгами и газетами, стояли против камина и у широкого – в сад – окна.
Маркс был в домашнем вязаном жилете и белой рубахе. Темные глаза были устремлены на Германа внимательно и дружелюбно.
Его седые волосы и борода серебрились от неяркого лондонского солнца, процеженного сквозь притуманенный и от этого словно бы видимый воздух.
На висках Маркса паутинились трещинки, от короткого носа опускались хмурые складки, кожу лба бороздили морщины. Но следы прожитых нелегких лет не старили его лица. В нем жила какая-то неунывающая и несомненная моложавость.
Герман подумал, что в лице жены Маркса его поразило то же. И еще подумал, как верно прозвали этого человека Мавром: в его смуглом лице и в самом деле было что-то южное, аравийское.
– Я уж давно слышу, что у нас гость, – ласковая интонация (понял Герман) – для жены.
Когда Маркс поднялся из-за стола, Герман подивился и его высокому росту, и широким плечам, и его статности.
И это ученый, который – как утверждали некоторые эмигранты в Женеве – не разгибается над столом? Никуда не выходит из своей затворнической кельи? Что-то не верится!
– Ну-ка, ну-ка, – говорил между тем по-французски Маркс (Герман заговорил с ним по-французски), беря письмо Лафарга и отходя к раскрытому окну.
Старая пословица гласит: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».
Маркс дружил с книгами.
Они были всюду. В шкафах, которые заслоняли собою все стены просторной комнаты, на трех столах и стульях, на диване, на камине и даже на полу. Книги – разной толщины и формата, в кожаных переплетах и вовсе без переплетов. Стояли они не по росту, а как деревья в лесу: рядом с новенькой – старый потрепанный том, тесно друг к дружке, без понятного постороннему глазу порядка.
Герман заглянул в ближайший шкаф: корешки книг с немецкими, английскими, французскими, итальянскими, испанскими заглавиями.
На одном корешке, к своему удивлению, прочитал по-русски: «Современник».
Ниже, под названием, золотыми цифрами был вытиснен год – 1857.
Стало вдруг легко и свободно.
Родной, знакомый до каждой строчинки журнал словно подбадривал дружеской улыбкой.
Герман вспомнил, как совсем недавно, студентом, зачитывался в этом журнале статьями Добролюбова и Чернышевского…
Как раз в то время, когда Герман учился в университете и с увлечением читал Чернышевского, он и пришел к выводу, что пора на деле выяснить, готов ли русский народ к революции.
В конце 1867 года он решил создать для этого специальное общество…
Герман осторожно приоткрыл дверцу шкафа, прикоснулся пальцами к шершавому корешку журнала: «Неужели Маркс читает и по-русски?»
Ну да! Как он мог забыть!
Ссылается же Маркс на Пушкина в одной из своих книг. На то знаменитое место «Онегина», где поэт замечает о своем герое, что был тот «глубокий эконом, то есть умел судить о том, как государство богатеет, и чем живет, и почему…» и т.д.
Где-нибудь здесь, среди всех этих книг, и стоит сейчас маленький томик поэта.
Герман посмотрел на Маркса.
Маркс дочитывал письмо. Усы и борода шевелились в улыбке.
Не иначе как зять сообщает о проказах маленького Шнапсика.
– Ну что же, я очень рад, – Маркс спрятал письмо в ящик стола, – перевод «Капитала» на русский будет первым его переводом. И, может быть, даже, – в голосе вдруг веселая усмешка, – принесет и автору и переводчику некоторый доход?
– С издателем есть договоренность.
– Вот как! – Маркс вставил в глаз монокль.
Теперь улыбнулся Герман: Маркс все-таки разглядывал его в монокль. Предположение точнехонько сбывалось.
А Маркс не скрывал иронии:
– Вы верите, что буржуазные издатели способны по достоинству оценить труд ученого?
– Нет, в это я не верю. Хотя кое-что за свои переводы я получал.