Лопатину были дороги эти известия. Значит, не зря собирались каждую неделю в служебной комнатушке ставропольской библиотеки. Значит, и его доля есть в этой нелегкой работе. И пусть, как он думал, не хождение в народ разбудит крестьян к революционной борьбе, пусть долгие годы будут отделять жатву от посева, но лучше смелая, безрассудная деятельность, чем мудрое безделье.
– Я бы, наверное, так не смогла, – призналась Зина. – Надо иметь особые нервы. Женщина никогда не справится с этим.
– Среди революционеров есть и женщины.
– Это героини. У меня не хватило бы сил. Отказаться от роскоши, от старых привычек – это одно. Я сама теперь живу не так, как раньше. Но принести в жертву всю себя! Отказаться от материнства! Не у каждой на это достанет сил.
– Зачем же отказываться от материнства?
– Разве можно быть революционером и заводить семью?
– Почему бы и нет?
– По-моему, нет революционеров, у которых были бы семьи.
– Так я вас познакомлю с ними!
Она недоверчиво посмотрела на него.
– Это какие-нибудь ненастоящие революционеры. Эмигранты.
– Эмигранты, – засмеялся Лопатин, – но революционеры самые настоящие. И я вас непременно познакомлю с ними! Точнее – с одним. С ним в первую очередь. Вы сами увидите, какие могут быть революционеры, какие у них жены и какие дети!
– А кто это такой?
– Вот погодите, приедем в Лондон, мы к ним сразу пойдем. Я очень хочу познакомить вас с ними. И еще я хочу, – добавил он тихо, глядя в ее глаза, – чтобы и у меня когда-нибудь была такая семья.
Лицо Петра Лавровича лучилось счастьем. Он, словно Шишкин в иркутской тюрьме, ощупывал Лопатина мягкими руками и приговаривал:
– Вернулся. Наконец-то. Подумать – три года!
Лопатин оглядывал парижский кабинет своего ученого друга. Вернее, не кабинет – комнату, с невысоким потолком, с широким окном в заросший сиренью палисадник. Совсем как в Кадникове.
У Лопатина было такое чувство, будто он никогда и не увозил Лаврова из ссылки.
Вдоль стен – полки с книгами, теми самыми, что были в Кадникове. Такой же, а может быть, тот самый стол, на тумбах-ножках, с потрескавшейся полировкой. А уж лампа-то наверняка прежняя, та самая, которая три дня водила за нос кадниковских жандармов. Ее, наверное, Елизавета Карповна переправила сыну в Цюрих. Он, помнится, говорил, что насмерть привыкает к старым вещам и не может без них работать.
А вот и сама Елизавета Карповна – все такая же, маленькая, сморщенная; никак не подумаешь, что этот лохматый дядька, в суконном жилете, с круглыми очками, вздернутыми на лысеющий лоб, ее сын.
Она поцеловала Лопатина – прикоснулась губами, осенила троекратно легким старушечьим дыханьем – и словно три года назад в Кадникове, когда Герман впервые увидел ее, нараспев проговорила:
– Чайку крепенького не подать ли, Петенька?
И пятидесятилетний Петенька, как и тогда, три года назад, довольный, закивал огромной головой.
Он нисколько не изменился.
Не изменились, к сожалению, и его взгляды.
Он по-прежнему полагал, что между вождем Интернационала Карлом Марксом и сторонником анархических идей Михаилом Бакуниным нет принципиальных разногласий.
– Печальное недоразумение, – убеждал он Лопатина. – Теперь, когда усилия всех стран, как никогда, слиты, Бакунина предают остракизму. Два года назад его исключили из Интернационала. Маркс и Энгельс продолжают его ругать. Они даже издали брошюру «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих». Вы не читали?
– Нет еще.
– Очень злая и, по-моему, несправедливая критика. Маркс весьма нетерпим.
– Он спорит с Бакуниным не по пустякам. С идейным противником нельзя иначе.
– Вы ошибаетесь, дорогой! Бакунин – сложная натура. Его идеи применимы к развитию революции в России больше, чем думаете вы и Маркс.
– Что-нибудь изменилось в его проповедях?
– Нет. Вы должны измениться к нему. И вы должны, я прошу вас, помочь мне примирить с ним Маркса.
Лопатин с удивлением посмотрел на своего бородатого друга:
– Петр Лаврович, это абсурд. Я не возьму на себя этой роли.
– Почему?
– Вы же знаете. Мы говорили об этом три года назад.
– За три года много воды утекло. Три года назад я, попав в Европу, только приглядывался. Теперь мне многое стало ясно. Наша сила – всех, кто борется с деспотией, – не в разъединении. С этого года я буду издавать журнал. Он поможет объединению.