Лопатин медленно сложил письмо.
Только тут, в Западной Европе – сначала в Швейцарии, а затем в Лондоне, где жили спасшиеся коммунары, – он по-настоящему стал понимать смысл событий революционной весны 1871 года во французской столице. И только после разговора с Марксом он до конца осознал, какое огромное значение имела борьба парижских рабочих для будущих судеб революции во всех странах Европейского континента.
Слушая Маркса, Лопатин вновь переживал отчаяние и досаду, как тогда в Италии, когда узнал о поражении Гарибальди и понял, что никогда уже не сможет сражаться вместе с ним.
Горько подумалось о том, что судьба словно нарочно обходит его. Он стремится быть там, где опаснее и труднее, а все, что действительно наполнено трудной, опасной и нужной борьбой, проходит без его участия.
Конечно, не к нему взывала Лиза, но, может быть, в ее горьких словах заключалась правда? Если бы там в Париже был он, были сотни других, готовых, как он, отдать свою жизнь ради победы, может быть, тогда события разворачивались бы по-иному? Хотя Маркс убеждает, что эта самоотверженная борьба была обречена на неудачу – слишком велики были силы противника, слишком много ошибок было совершено деятелями Коммуны.
Но от всех этих мыслей не становилось легче.
Лопатин слушал Маркса, спрашивал, чувствовал тепло его улыбки и невольно вспоминал их первый разговор, первую встречу.
Тогда точно так же, чуть слышно, поскрипывали под ковром половицы, звучал ровный голос, на раскрытом окне полоскал занавеску легкий ветер.
Только тогда не было внизу, на первом этаже, Зины, а со двора доносился звонкий смех Тусси, которая возилась со своими зверями.
Ленхен позвала обедать.
Лопатин спускался по лестнице со второго этажа на первый и видел: у столика возле окна рядом с Женни Маркс – Зина.
Они о чем-то негромко говорили.
Вдруг нараспашку дверь, и в комнате – Тусси!
Да, это была Тусси, черноволосая, огнеглазая, с белозубой улыбкой.
И все-таки не она.
Стройная, стремительная девушка, страшно похожая на ту, прежнюю Тусси и в то же время совершенно новая, бежала к нему навстречу.
Он еще стоял на последней ступеньке, когда она с разлету, едва не сбив с ног, обхватила его шею руками и поцеловала в щеку. Потом так же резко отпустила руки, отодвинулась и наклонила голову, слегка заливаясь краской.
Слегка – потому что с детства была смугла, как арапчонок.
– Дождалась своего кумира? – прятал улыбку в бороде Маркс. – У нее, знаете ли, даже карта Сибири в комнате повешена.
Тусси не сводила с Лопатина сияющих глаз.
Подошли Женни Маркс и Зина.
– Моя младшая дочь, – сказала Женни Маркс, заставив Тусси обернуться, – а это Зина, невеста Германа.
Тусси недоуменно посмотрела на Зину, протянула ей руку, потом перевела взгляд на Лопатина, и за это короткое время из глаз ее ушла радость, только улыбка держалась еще на лице.
– Поздравляю, – сказала она Зине, продолжая улыбаться. – Поздравляю, – сказала она Лопатину и, снова оживившись, но не в силах изменить выражение печали в глазах, громко спросила: – Обед сегодня парадный? Я так боялась опоздать! Ним, я помогу тебе накрыть на стол.
И выбежала из комнаты.
Лопатин посмотрел ей вслед, и невольная грусть сжала его сердце.
Новь
1878 год
Прошло еще три года.
Лопатин оставался за границей. Приезжал в Россию трижды, но ненадолго. Жил в Париже, в Лондоне, в Швейцарии (в Цюрихе училась Зина).
У них родился сын.
Временами всей семьей забирались в какую-нибудь альпийскую деревушку – в тишину, горный воздух, безлюдье.
Лопатин сажал сына на плечо, шагал по крутым тропкам и распевал песни. Маленький Бруно тонким голоском подпевал на трех языках – русском, немецком и французском. Он мало что понимал, но ему нравилось петь вместе с отцом.
Они рвали цветы и приносили Зине. Зина ставила цветы в глиняные кружки и в такие же кружки наливала сыну и мужу молоко.
В горах они пили козье молоко, ели овечий сыр и черный душистый хлеб. Варили похлебку из баранины – такую же, как готовили себе швейцарские крестьяне.
Перед сном сидели у дома, привалившись спинами к стене, на мягком возвышении из земли и прутьев (что-то вроде русской завалинки) и смотрели, как за темные зубья гор уходит солнце.
По утрам встречали раннее солнце, которое медленно вставало с родного далекого востока.
Лопатин возвращался с гор освеженным и азартно брался за дела.