Слушал его гневную речь:
– Пора от слов переходить к делу! Чего мы добились? Сто девяносто три человека судились по последнему процессу. Сотни привлекались свидетелями. Большинство этих людей так или иначе ходило в народ. А результат? Наши совершенно зря напали на Тургенева за то, что у него в последнем романе Маркелова выдают собственные мужики. Тургенев прав: мужики плохо понимают пропагандистов. И долго еще не поймут!
– Плохо понимают плохих пропагандистов.
– Разница невелика, – подал голос третий, сидевший в комнате, Вася Конашевич, двадцатилетний добродушный великан.
Он сидел за столом и наливал в стаканы виноградное вино.
Вино в заплетенной бутыли привез с юга Кравчинский.
Конашевич держал тяжелую бутыль и следил, как светлой струйкой вино стекает в стаканы.
– Революцию нельзя устраивать по заказу, – сказал Лопатин.
– Можно приблизить ее!
– Разве пропаганда революционных идей в народе не делает этого?
– Медленно!
Конашевич пододвинул наполненные стаканы.
Сергей взял свой, хмурясь, выпил, поставил на стол.
– Хорошее вино, – похвалил Лопатин.
– Плохого не возим, – Кравчинский наклонил бутыль и, повозившись, отогнул плетеное дно.
Между ним и дном бутыли – свободное пространство.
– Вот таким манером провозили наши издания, – Сергей укрепил дно на прежнем месте. – Одного шпика я даже угощал из этой бутылочки в вагоне. А теперь она не нужна. Типографию перевели в Петербург. Можешь поздравить.
– Как же так? – блеснул глазами Лопатин. – Я понял, что вы решили отказаться от пропаганды вовсе. Зачем же вам типография, да еще здесь?
– Страшно вредный тип, – подмигнул Сергей Конашевичу. – Ты не знаешь, Вася, а я с ним полпудика соли съел. Съел ведь?
– Пожалуй, – Лопатин с удовольствием отхлебнул кисловатое вино.
– Ты, Герман, меня на слове не поймаешь. Я говорю, что идти в народ с литературой вроде моих агитационных сказок все равно что разжигать на дожде костер.
– Неверно! – Лопатин встал, нервно заходил по комнате. – Мне брат рассказывал, как слушают твои сказки – и «Мудрицу Наумовну», и «Сказку о копейке»…
– Вот именно, – усмехнулся Кравчинский, – слушают. А надо, чтоб за топоры хватались! Русский человек сто лет может слушать да в загривке скрести.
– Что же ты предлагаешь?
– Не знаю. Но нельзя покорно смотреть, как наших товарищей хватают жандармы. Надо мстить им за издевательства.
– Надо! – басом поддержал Конашевич.
– Для этого, между прочим, и печать нам нужна. Чтобы знали люди, за что негодяй наказан. Период слюнтяйства кончился. Вера Засулич показала, как надо действовать.
– Боюсь, что это преждевременно. Одними выстрелами никого не запугаешь. И народ выстрелами тоже не поднимешь.
– А мы и не будем его поднимать. Мы сами заставим жандармов призадуматься.
– Значит, открытая борьба?
– Может быть.
– И ты ясно видишь перед собой дорогу?
– Довольно ясно.
– Я тебе завидую.
– Видишь ли, – Кравчинский нахмурил свой выпуклый лоб, – для России я вижу ее очень неясно, даже почти вовсе не вижу. Для заграницы – другое дело, особенно для Италии. Но надо взломать лед, дать ему тронуться. А там посмотрим.
– Изумляюсь.
– А ты не изумляйся. Иди с нами!
– Я и так не против вас.
– Но ты против новой тактики.
– Не такая уж она новая, Сережа, и, по-моему, не она принесет успех.
– Она! – вмешался Конашевич и взглянул на Кравчинского. – Вот погодите, сами увидите.
Вышли на улицу и по набережной Фонтанки – к Невскому. У Цепного моста шумно нагнал их какой-то человек и обнял сзади всех троих, навалившись на Кравчинского грудью (Сергей шел посредине).
Лопатин узнал по голосу – Успенский!
Встречи с ним всегда были радостны.
Большую часть своей жизни Глеб Успенский проводил в дороге – то в поезде, то в телеге, то пешком колеся по уездам всех центральных и южных губерний России. Он привозил из поездок горы впечатлений и делился ими, волнуясь, нервничая. На страницах газет и журналов печатались его особенные рассказы-очерки под характерными названиями: «Из деревенского дневника», «Письма с дороги», «С дороги в сторону». Их читали с жадностью. Глеб Успенский был честен и прям. Пожалуй, никто из писателей-современников, если не считать Щедрина и умершего год назад Некрасова, не был так дорог и близок революционной молодежи, как Успенский.
В его доме под Новгородом, в деревне Сябринцы, Лопатин не раз находил пристанище.