– А что вы переводили?
Герман назвал несколько книг: Спенсер, Тэн, Шелли, Гендель.
– Любопытно! – из-за круглого стеклышка монокля смотрел зоркий глаз. – Вы, значит, увлекаетесь естественными науками?
– Я кандидат Петербургского университета и окончил естественное отделение.
– Что же вас толкнуло к политической экономии?
– В двух словах, пожалуй, и не объяснишь.
– А вы не жалейте времени. Мне это интересно и важно.
Маркс стряхнул монокль в ладонь, заложил руки за спину и отошел в другой конец комнаты.
Герман заметил: в ковре на полу протоптана дорожка – по диагонали от окна к дверям.
И сейчас Маркс прошагал по этой протертой полосе.
Герман заговорил об университете. Рассказал о том, как профессор Менделеев уговаривал его остаться на кафедре, а он, Герман, отказался. Предложение было заманчиво, почетно; не многим выпускникам Дмитрий Иванович Менделеев предлагал работать вместе с ним. Но перед Германом брезжили иные цели. Стать только ученым он не мог.
Все свои студенческие годы он бился с нуждой, жил переводами, уроками (от помощи отца, председателя казенной палаты Ставропольской губернии, отказался еще на первом курсе). Видел: в огромном, мрачном городе терпят нужду тысячи таких, как он, – студенты, рабочие, мастеровые. От курса к курсу крепло убеждение: надо бороться против позорных условий жизни.
– Перевод «Капитала» поможет нам в этой борьбе!
– Я писал с той же целью, – кивнул Маркс. – Работать надо для человечества. Это святая истина. Сколько вам лет?
– Двадцать пять.
– Славный возраст. Вы правильно начали. Посвятить себя борьбе и науке – удел счастливых. Мне пятьдесят два, но я каждый день живу так, словно и сам лишь вчера оставил университет.
– А мне трудно представить вас без вашей бороды, – простодушно признался Герман.
– Вы полагаете, я всегда был такой лохматый?
– Нет, – смутился Герман, – просто я раньше видел ваши портреты.
– Вы теперь скажете, – засмеялся Маркс, – что я ужасно похож на свои портреты.
– Да, верно… Я так и подумал, как вошел. А откуда вы знаете?
– Голубчик, – Маркс присел на диван рядом с Германом и, продолжая смеяться, обнял его за плечи, – да мне это все говорят. Я уже привык. Не привык лишь к тому, что не портреты на меня похожи, а я на портреты.
Герман смотрел в его лицо, и ему было очень приятно, что Маркс разговаривает с ним так доверчиво и просто. Не надо было думать о том, что сказать, и бояться, что скажешь что-нибудь не так. Он представил себе, как будет рассказывать в Женеве о встрече с Марксом, и ему стало весело.
Женевские товарищи из русской секции Интернационала строго предупреждали, что у Маркса каждая минута на учете и он не ведет посторонних разговоров, то есть тех, которые не касаются прямо проблем политической экономии и классовой борьбы. Советовали – упаси боже! – не отвлекать Маркса чем-нибудь несерьезным. Чтобы не ронять достоинства русских революционных эмигрантов!
Герману теперь казалось просто нелепым, что можно избежать этих «несерьезных» разговоров с человеком, который, как все нормальные люди, был не прочь пошутить и посмеяться.
Тяжелая ладонь – как когда-то ладонь отца – лежала на плече Германа, и ему хотелось, чтобы Маркс долго не убирал ее.
И Маркс не убирал. Сидел, чуть ссутулившись, и думал о чем-то своем, слегка улыбаясь уголками усталых глаз.
Он был в этот момент удивительно близок Герману – такой большой, сильный.
Герману было тревожно и радостно от этого внезапного чувства. Однако ни на секунду в душе не царапнулось: «Сентиментальность, дружок, к лицу ли?» По неписаным заветам студенческих кружков зазорно питать к товарищу по борьбе что-либо, кроме солидарности и аскетической дружбы. Но сейчас Герман знал: чувство, которое разбудил в нем Маркс, нисколько не повредит преданности делу.
Герман не любил говорить о себе, но Маркс поощрял его то быстрым вопросом, то жестом, и неловкость Германа отступала.
Он рассказал о судьбе своего петербургского общества, которое назвали «рублевым» (членский взнос составлял рубль).
…Собирались на квартире его друга Феликса Волховского, шумели, спорили, обсуждали программу действий, готовили одежду и литературу. Но конспирировали еще плохо, и однажды нагрянула полиция, сделала обыск, арестовала обоих вожаков – Феликса и его.
Потянулись тоскливые месяцы в одном из каменных гробов Петропавловки.
Каждый день по нескольку раз слушал он тяжкий бой часов на башне собора, каждый день ждал решительного разговора со следователем и – или освобождения, или окончательного осуждения на какой-то определенный срок.