– Не шутите, Герман. Я говорю вполне серьезно. Вас подозревают в убийстве Мезенцева.
– Что вы, Иван Сергеевич! Никто не подозревает даже, что я в Петербурге.
– Вы ошибаетесь. Не далее как позавчера я слышал об этом от барона Корфа.
– В министерстве юстиции?
– Нет, – улыбнулся своей мягкой улыбкой Тургенев, – зачем меня туда понесет? У знакомых. Случайно. По-моему, это счастливый случай: я могу вас предупредить.
– Спасибо, Иван Сергеевич… Если пронюхал барон Корф, дело и впрямь серьезное.
– Об этом я и говорю! Вам надо на время уехать из Петербурга, пока вся эта свистопляска не утихнет. А может быть, даже и из России. Зачем зря рисковать?
– Пожалуй, вы правы. Но так это сейчас некстати! Нельзя сейчас от своей земли надолго отрываться!
– Это и я чувствую, – Тургенев заговорил взволнованно, его высокий, тонкий голос сделался тише. – Вашу критику я ближе всего принял к сердцу. – Тургенев имел в виду предисловие к сборнику стихотворений политзаключенных «Из-за решетки», где Лопатин поспорил с ним о его последнем романе «Новь». – В чем-то вы правы. Да, есть молодежь гораздо более решительная, хорошо знающая народ и главное – уверенная в том, что надо делать. Повторю вам то, что одной своей знакомой говорил, когда еще над романом работал: я, старик, перед ними шапку снимаю, потому что чувствую в них и силу, и ум, и настойчивость.
– Так почему же вы о них не написали! – вырвалось у Лопатина, но он тут же замолчал: вспомнил, чтó ему говорил недавно в Париже сам Тургенев – о цензурных мытарствах, о том, что едва удалось напечатать и это произведение, в котором о революционной борьбе говорилось в четверть голоса и неполно.
Легко упрекать писателя, но трудно работать писателю. Особенно русскому писателю.
Тургенев сидел в кресле – большой, седой, усталый – и улыбался с какой-то застенчивой грустью и непонятным Лопатину сожалением.
То ли оно относилось к ним, революционерам, которые не могут почему-то понять, как любит и уважает их он, патриарх русской литературы. То ли к нему самому: вот и еще один роман написан, и снова со всех сторон ругают, и, кажется, в самом деле не смог сказать главного. Не смог. Это не то что не захотел. Но от этого разве легче?
– Если достанет сил, – сказал Тургенев, – я напишу о вас. – И тихо повторил: – Если достанет…
23 ноября, в пятницу, Лопатин писал Энгельсу из Парижа:
«Мой дорогой Энгельс!
Большое спасибо за Вашего „Дюринга“[21]; я нашел его вместе с Вашим письмом у себя на столе по приезде из России, где я провел последние четыре месяца. Трудно передать Вам свои впечатления, да еще на языке, которым я так плохо владею. Итак, буду краток.
Социалистическая пропаганда среди крестьян, по-видимому, почти прекратилась. Наиболее энергичные из революционеров перешли, инстинктивно, на путь чисто политической борьбы, хотя и не имеют еще нравственного мужества открыто сознаться в этом. Эта политическая борьба носит, правда, пока чрезвычайно узкий характер, ограничиваясь исключительно актами мести против некоторых лиц и попытками освободить отдельных товарищей. Что касается общества вообще, то оно постепенно теряет последние крохи уважения к правительству и нередко взирает с сочувствием на действия крайней партии.
…Я не знаю, хватит ли у меня сил долго оставаться за границей, но зиму я думаю провести в Париже, чтобы закончить заказанную работу и заработать немного денег.
Надеюсь, что Марксы, так же как и Вы и все Ваши, чувствуют себя хорошо?
…Крепко жму Вашу руку. Сердечный привет Вашей семье и Марксам.
Преданный Вам
Г. Лопатин».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я – практик
1883 год
Была уже ночь, когда пароходик чиркнул бортом о дебаркадер.
Дебаркадер крохотный, вроде деревенской купальни. На нем всего один тусклый фонарь: едва разгоняет мрак в двух метрах вокруг себя.
Пароходик на несколько секунд прижался к пристани, потом отвалил и пропал во тьме. Сторож убрался в свою каморку. Лопатин один.
За спиной сонно струится Сена. Воды не видно, но ее движение ощущается по тихому журчанию у бортов пристаньки, по свежим влажным волнам воздуха из мрака, от середины реки.
Лопатин шагнул вперед не видя, но чувствуя: где-нибудь здесь сходни. Действительно, доски под ногами стали пружинить. Зашагал смелей.
Вдруг порыв ветра сдул с головы панаму. Лопатин на ходу расстегнул саквояж, стал доставать фуражку и выронил связку ключей. Они ударились о доски и юркнули в воду, слышен был легкий всплеск.