– Учту, – улыбнулась девушка.
– Налажена связь и в Москве. Адресов и фамилий я привез, глядите, сколько!
Показал стопку тоненьких листков.
– Вы их носите с собой?
– Пока не затвержу. Даже моя голова не может все сразу запомнить. Да вы не опасайтесь. Через два дня я все выучу и уничтожу.
– Завтра у Савиной – молодежь.
Норрис кивнул.
– А что с литературой?
Он рассказал о Риге.
– Хорошо, что вы увернулись. Не рискуйте напрасно.
– Ради вас постараюсь…
– Не шутите. Странный вы человек… Надо писать прокламацию.
– Сейчас?
– Да.
– О чем?
– О прокуроре Московской палаты.
– Ясно.
– Писать будете вы. Мне надо идти.
– Уходить вам сейчас нельзя.
– Почему?
– По двум причинам. Во-первых, я не знаю всех подробностей, а прокламация должна быть конкретной.
– Вы правы.
– Тогда приступим.
– А во-вторых?
– Во-вторых касается моей безопасности. Дворнику покажется странным, если вы так скоро выйдете от меня.
– Не понимаю.
– Он, милая Фео, привык, что у одиноких мужчин женщины задерживаются дольше.
– Какие глупости!
– Отнюдь не глупости. Вы же сами просили меня быть осторожным.
– Ну хорошо.
Он расстегнул сюртук, вытащил из лямок, пришитых к подкладке, револьвер.
– С ним, как с ребенком, ни встать ни сесть. Вы извините, я пойду умою лицо.
Когда вернулся, на листе бумаги были выведены первые слова:
«От Исполнительного комитета партии „Народная воля“.
Нынешний прокурор Московской судебной палаты Муравьев принадлежит к позорной плеяде тех юристов…»
– Отлично, – сказал Норрис, – скоро вы станете заправским писателем.
– Вряд ли. Споткнулась я на «юристах». «Тех юристов…» А что дальше – не знаю.
– Ну, давайте помогу. Скажем так: «…позорной плеяде тех новейших юристов, которые принесли свой ум, высшее образование и науку о праве на службу невежеству, обскурантизму…
– произволу.
– …произволу, насилию и бесправию». Точка. Ну как? Прочтите.
Фео прочитала.
– Пойдем дальше.
«Искусное вымогательство показаний, холодная жестокость к своим жертвам, доходившая до издевательства над ними, и, наконец, рассчитанное, безжалостное мучительство уже осужденных страдальцев, с целью вынуждения у них позорных признаний, резко выделяли его из числа членов даже этой постыдной плеяды. Участь его была решена уже давно, но очередь его была еще далеко, и только настойчивые просьбы одного из недавних арестованных предоставить это дело ему в силу его частых личных сношений с М. склонила И.К. разрешить казнь этой опасной и гнусной личности, так сказать, не в очередь. Казнь эта совершилась сегодня.
М. допрашивал студента К. Тот неожиданно вынул пистолет и выстрелил ему в лицо свинцовыми жеребьями. Остальные подробности и дальнейшая судьба раненого палача станут скоро известными из легальных газет».
Вечером на квартире статского советника Савина собралась молодежь: студенты петербургских учебных заведений, курсистки, двое – в одежде, которую носят обычно рабочие (высокие сапоги, пиджаки и косоворотки). Все разом разговаривают. Плавает папиросный дым. Хозяйка, миловидная Аннушка Савина, разливает чай.
Самого советника в городе нет.
Звонок. Аннушка упорхнула в прихожую и вскоре вернулась с мужчиной средних лет.
Одет он в модный костюм и всем своим джентльменским видом резко отличается от небрежной в одежде и манерах молодежи.
– Фридрих Норрис, – спокойно поздоровался со всеми, присел к столу.
Аннушка налила ему чашку чая, а он, отхлебывая, потихоньку рассматривал собравшихся близорукими глазами.
– Вы читали? – с какой-то поспешностью перегнулся к нему через стол студент. – Вот здесь, вот это?
Вытащил из кармана газетный листок:
«Но мы ясно видим, что народ изверился в правительстве, что он исстрадался вконец, что он устал терпеть, что ему невмоготу более нести свой тяжелый крест, что он беспокойно бьется в своих узах, ища выхода, и что поэтому всякий громкий призыв к нему поговорить по душе… глубоко всколыхнет народное море и вызовет в нем радостный отклик».
– Это как понимать? – студент размахивает листком. – Новое «хождение в народ»? Оно не оправдало себя!
Ища поддержки, оглядывается на присутствующих. Но она приходит не оттуда.