– Вообще, запомните, Герман, мы обидимся, если, приехав в Лондон, вы вздумаете остановиться в отеле, – говорила ему по дороге в столовую Женни Маркс. – В нашем доме вы всегда найдете для себя отдельную комнату. Никто вас не стеснит. Вы можете бродяжничать, если хотите, хоть целый день и возвращаться только ночевать. А до тех пор, пока не выучитесь по-английски настолько, чтобы экономно вести собственное хозяйство, вы должны знать, что за нашим столом для вас всегда будет лишний couvert[4]. Договорились?
Герман, растроганный, молча кивнул.
Ставить ему лондонское произношение и обучать беглой английской речи взялась Тусси на следующий же день, в воскресенье, когда вся семья отправилась в Хэмпстед-хис.
Хэмпстедские луга, холмы и рощи – спасение для тех, у кого нет загородной виллы и лишних средств, чтобы ездить на воскресенье к морю. Всего час ходьбы от города, а от Мейтленд-парк-род и того меньше, – и вы в веселой сельской местности, где можно играть в горелки, прятаться в густых зарослях дрока, лазать на деревья или размышлять в одиночестве под столетним каштаном. Хэмпстед велик. Тысячи лондонцев тянутся к нему в свой рэст-дэй[5], а пронырливые торговцы пивом и всякой снедью устраиваются с товаром на самом виду у отдыхающих.
– Чтобы правильно говорить по-английски, – наставляла по дороге Тусси, – надо читать вслух Шекспира.
– Но я не знаю наизусть ни одного монолога, – развел руками Герман, – тем более на английском языке.
– Это не бела. Я буду читать, вы будете повторять – я стану поправлять.
– Ого! – усмехнулся Маркс. – Я и не представлял, что в тебе спрятан педагог.
– Не смейся, Мавр. Лучше помоги, что выбрать?
Но прежде чем Маркс решил, какой отрывок взять, старшая дочь прочитала:
Над широкой лужайкой звенел и переливался удивительно родной голос.
Герман вдруг остро вспомнил поля под Петербургом.
Там тоже звенел весной и летом этот немудрящий голосок. И цветы пахли так же. И чувства рождались добрые, неясные, тихие. Жаворонок… Как много может дать человеку эта крохотная, трепещущая в небе малость!
– Почему же он поет фальшиво? – спросила Ленхен. – Вон как заливается.
– Это для нас, Ним, а не для них…
– Погоди, – остановил дочку Маркс и взглянул на Германа, – пусть-ка отгадает откуда.
Женни прочитала еще несколько строк.
– Сцена прощания! – вспомнил Герман. – «Ромео и Джульетта».
– Ага, отгадал? – Тусси, довольная, повернула к отцу сияющее лицо.
– А это откуда? – спросила Женни.
– Слова Дездемоны. «Отелло». Второй акт.
– Третий.
– Все равно отгадал! – прыгала вокруг отца и сестры Тусси.
А потом Герман, к ее огорчению, не отгадал. А потом отгадал четыре раза подряд. А потом опять не отгадал…
Разговор перелетел на литературу, и до самого места, до небольшого пруда где-то в глухой части Хэмпстеда, Тусси так и не удалось приступить к своим обязанностям.
Зато, когда расположились в тени ивы, Ленхен выгрузила на траву еду из корзины, старшая дочь Маркса ушла с книгой, а сам Маркс блаженно растянулся на солнышке, – Тусси заполучила Германа в полное свое распоряжение. И тогда-то он с некоторым ужасом постиг, что все эти английские ð, ø, æ, ǝ[6] – страшная штука. Писать и читать на этом языке было куда проще.
Они сидели в некотором отдалении, чтобы не докучать своим «кваканьем» Марксу и его жене.
Время от времени Герман взглядывал на них.
Сначала Маркс лежал на траве один. Потом, кончив помогать Ленхен, к нему подсела жена.
Издали пропадали морщины на ее лице, и Герман подумал опять: как молода и красива эта женщина, которая старше Маркса и у которой три взрослые дочери.
От Лафарга он знал: кроме Женни, Лауры и Тусси, у Марксов было еще четыре ребенка. Все они умерли еще в детстве.