Прежде чем вернуть дневник Ане, он зашел на кухню:
— Оля, а ты знаешь, как учится твоя дочь?
— Знаю.
— Как?
— Неплохо.
— Неплохо?! Ну, если это называется неплохо, то что же называется отлично? Она ведь кандидат на золотую медаль!
— Ну что ты, Миша?!
— Да ты посмотри ее дневник!
Ольга Николаевна вытерла руки о передник, полистала дневник и, настороженно взглянув на мужа, спросила тихо:
— Это она сама тебе дала?
— Да. Представь себе, просила подписать...
Ольга Николаевна вдруг часто заморгала густыми ресницами и поспешно отвернулась к плите.
Михаил Сергеевич, ничего не сказав больше, вышел и постучал в комнату падчерицы:
— Анечка! Должен сказать, что вы мне доставили большую радость, — тепло промолвил он, возвращая дневник. — Подписывать такой дневник — это истинное наслаждение!
Мария Ивановна Ерофеева давно пришла со службы и с тревогой поглядывала на часы. После целой серии «семейных скандалов» она обязала дочь ставить ее в известность, куда та уходит и когда должна вернуться. «Скоро девять, а этой негодницы все нет», — с возмущением думала Мария Ивановна, и воображение ее рисовало всякие ужасы. Раньше она держала дочь, что называется, в «ежовых рукавицах» и следила за каждым шагом, но за последнее время пришлось предоставить ей некоторую свободу.
Наконец Надя явилась, и Мария Ивановна сразу увидела, что девушка чем-то сильно взволнована.
— Где ты была? — строго спросила она.
— В школе.
— Не ври, пожалуйста! Посмотри на часы!
— Ну так что? У нас было общее собрание.
— До девяти часов?
— Ну, спроси девочек, если не веришь.
— Знаю я твоих девочек. Вам и сговориться недолго.
— Ну, мама! Что ты говоришь!.. — страдальчески воскликнула Надя. — Ну с какой стати я тебе буду врать?! Ну спроси Константина Семеновича. Он тоже присутствовал.
— «Ну» да «ну» — занукала! Очень мне нужен ваш Константин Семенович! — проворчала мать. — Делать ему, видно, нечего. Общее собрание до девяти часов! Вместо того чтобы дома чем-нибудь заняться, они там болтают до полночи! А ты сиди тут и думай, что хочешь... Смотри, Надежда! — погрозив пальцем, продолжала она: — Пока ты учишься и зависишь от меня, ты обязана давать мне подробный отчет. Я уже не говорю о материнских правах. Да! Не корчи мне гримасы... Кончишь учиться, выйдешь замуж, тогда, пожалуйста, живи самостоятельно и делай, что хочешь. Хоть на голове ходи!
— Но, мама! В чем я провинилась?
— А в том, что я не знаю, где ты болтаешься, и волнуюсь. Надо считаться с моими нервами.
— Но ведь я же не знала, что мы так долго задержимся...
— В следующий раз должна знать. А то я не посмотрю, что ты семнадцатилетняя... Да, да... Иди обедай...
Надя неторопливо отправилась на кухню. Есть не хотелось. Исключение Беловой произвело на нее такое впечатление, что она никак не могла прийти в нормальное состояние. Ни подготовка к вечеру, ни вопрос о юбилее, ни предстоящий доклад на бюро райкома не могли отвлечь ее мыслей от Беловой, и даже эта перебранка с матерью не оставила никакого следа. Ей казалось, что после такого позора не стоит вообще жить, и если бы она была на месте исключенной, то, наверно, прыгнула бы с моста вниз головой. Надя все время ждала и очень хотела, чтобы Белова раскаялась, заплакала и попросила прощенья, и вдруг... такое вызывающее, антиобщественное поведение!
Из школы девушки вышли большой группой, но скоро все разошлись в разные стороны, и остальную часть пути Надя шла с Раей Логиновой.
— Как ты думаешь, Рая, что она будет делать? — спросила Надя.
— Кто? Белова?
— Да.
— А что ей делать? Будет учиться...
— Вот уж я никогда не думала... — со вздохом промолвила Надя. — Как это все ужасно.
— Сама виновата! Зачем, спрашивается, на рожон лезть? Можно не соглашаться, но зачем об этом говорить, когда заранее знаешь, что тебя не поддержат... У нее нет самолюбия.
— А по-моему, слишком много самолюбия! — возразила Надя.
— Смотря по тому, как понимать самолюбие. У нее упрямство, не самолюбие. Знаешь, как ослы... Ты никогда не видела ослов? — неожиданно спросила Рая.
— Нет.
— Вот он встанет — и ни с места! Его бьют, колотят, а он терпит и стоит. Иногда лягается. Разве это самолюбие? Умный человек никогда не позволит, чтобы его били.
— А мне почему-то ее жалко... — промолвила Надя, не вдумываясь в слова Логиновой.
— А мне она противна! — сказала Рая.
На этом разговор окончился, и Надя, попрощавшись, свернула к подъезду своего дома.
Сейчас, сидя на кухне и думая о Беловой, она поминутно вздыхала и с трудом глотала пресный, как ей казалось, суп. Вспомнился Константин Семенович, внимательное, настороженное выражение глаз, с каким он смотрел все время на Белову. «Значит, так надо, — подумала Надя. — Иначе бы он выступил». Эта мысль не успокоила впечатлительную девушку, хотя она и безгранично верила учителю.
— Надежда, что с тобой? — спросила мать, когда Надя вернулась в комнату.
— Ничего.
— Как ничего! Я же вижу, что ты не в своей тарелке.
— У нас исключили одну девочку... Представляешь?
— Исключили? Из школы?
— Нет. Из нашего коллектива.
— Из какого коллектива? Да ты расскажи толком...
— Ну, было сейчас собрание нашего класса, понимаешь?..
Надя подробно рассказала матери о Беловой, об отношении ее к классу, о поведении на собрании и, наконец, о необычном наказании, которое предложила для Меловой Аня.
Действительно, событие было из ряда вон выходящее, и Мария Ивановна не скоро нашла ему оценку.
— И все голосовали за исключение? — спросила она.
— Все.
— И ты тоже?
— И я.
— Ну, значит, она того стоит! — решила мать и тут же угрожающе прибавила: — Подожди! Дождешься — и тебя тоже исключат.
— Меня? — с ужасом спросила Надя. — А меня-то за что?
— За твое легкомысленное отношение к матери! Дневник принесла?
Надя молча вытащила дневник и протянула его матери. Сейчас не нужно было давать путаных объяснений, ссылаться на болезни и выдумывать всякие причины по поводу двоек и троек. Училась она хорошо, и Мария Ивановна уже не раз отмечала про себя, что головные боли и всякие недомогания, мешавшие дочери учиться, куда-то исчезли. Четверка по тригонометрии и пятерка по истории несколько смягчили суровое настроение матери.