— Куда пошли? Я те дам, баловница!
Осторожно раздвинув кусты ольшаника, я увидел пожилую женщину.
— Мамаша! — окликнул я ее.
Женщина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Я жестом попросил ее подойти ко мне.
Увидев окровавленные бинты на моей ноге, она села около меня и заплакала:
— Родненькие вы мои, что только не терпите от супостата проклятого! Видно, и мой сынок где-то так же страдает. А может, уже и головушку сложил.
Успокоившись, спросила:
— Небось голоден ты?
Я утвердительно кивнул головой. Женщина торопливо зашагала по краю поля. Вскоре она вернулась с небольшим лукошком и поставила его передо мной:
— Ешь, сынок. Это мой завтрак. А я в деревню схожу — себе еще принесу.
В лукошке лежали аккуратно завернутый в чистую тряпочку ломоть хлеба и бутылка молока. Расспрашивая женщину, я с аппетитом уничтожал ее завтрак.
— Мамаша, были ли у вас в селе немцы?
— Ночью нет, а днем вчерась их целая туча налетела. И все на трещотках на своих, этих самых, ну, что мотоциклетками у нас прозываются. Рыскают по хатам, грабят. Ты, сынок, схоронись до вечера, а потом краем леса вправо от наших мест пробирайся. Там деревушки глухие, авось и своих дружков найдешь.
Поблагодарив за еду и совет, я опять зашел поглубже в заросли и лег на густую мягкую траву. Вспомнил мать. За последние годы она заметно постарела. Да и не мудрено — ведь нас было у нее пятеро: три сына и две дочери. И всех вырастила, поставила на ноги без мужа. Отец мой умер, когда мне едва исполнилось девять лет… Заботливо выхаживала она каждого из нас. Отправляя в город в школу, в наши узелки с продуктами всегда укладывала вкусную-превкусную ватрушку. Из-за этого лакомства мать топила печь ночью. Когда мы стали повзрослее, она с такой же заботой провожала нас на работу.
В конце тридцатых годов, во время отпуска, мы все любили съезжаться в Бежецк, к сестре Насте, у которой жила мать. Приезжали обычно с женами, мужьями и детьми. Какое веселье возникало тогда в уютной квартирке сестры!
Мать, окруженная внучатами, смотрела на нас и счастливо улыбалась. Хорошо было! А сейчас…
Мои размышления прервал знакомый гул. В небе появился немецкий самолет-разведчик. Кружась над одним из участков леса, он, словно коршун, что-то хищно высматривал и зудел, зудел, точно комар окаянный.
После сна и завтрака сил у меня прибавилось, и я решил идти краем леса, не дожидаясь темноты. Шел несколько часов, не останавливаясь, пока в болотистой березовой низинке не увидел троих вооруженных винтовками людей. На немцев они не были похожи, и я рискнул приблизиться. Незнакомцы делили продукты между собой. Брюки и обувь на них были красноармейские. Обрадовавшись, я поздоровался:
— Привет пехоте от артиллерии!
Незнакомцы недружелюбно осмотрели меня с ног до головы, и один из них, постарше других годами, сказал злобно:
— Проваливай отсюда, да побыстрее, а не то…
Рука говорившего потянулась к лежавшей рядом винтовке.
— Как же так, товарищи? — оторопев от угрозы, неестественно громко спросил я.
— Товарищи, — передразнил меня дезертир, — были товарищи, да сплыли.
Я заковылял прочь. Лишь к вечеру следующего дня оврагами вышел к небольшой деревушке с небогатыми постройками. Измотанный вконец, я прилег на траву около сарая, стоявшего на отшибе. Неподалеку два мальчугана лет десяти-двенадцати пасли коров. Увидев незнакомого человека, они не испугались, подбежали ко мне. Оба были вихрастые, в одинаковых серых рубашках, босые. Уставившись на кроваво-грязный бинт на моей ноге, один из мальчуганов определил:
— Дяденька, а вы — красноармеец!
Другой спросил:
— Хотите, дяденька, мы принесем вам чего-нибудь поесть?
И, не дождавшись моего ответа, умчались в деревню. Вернулись они очень скоро. Одним духом выпалили:
— Сейчас придет тетя Паша!
И верно, вслед за мальчуганами к сараю подошла женщина и спросила:
— Вы ранены, товарищ? Наверное, голодны. Вот поешьте.
В узелке, который она развязала, были яйца, хлеб, крынка молока. Я жадно ел и рассказывал свою невеселую историю.
— Остановитесь пока у меня и будете лечиться, — безапелляционно заявила тетя Паша, выслушав меня. — Сейчас мы для вас баню истопим.
Поздним вечером, вымывшись в бане, я впервые с начала войны лег спать на кровать. Рана моя была промыта и искусно забинтована чистой марлей…
Проснулся я, когда солнце было уже высоко. За окном ветер колышет густую высокую рожь. Ни выстрелов, ни стонов раненых, ни лающей команды гитлеровских офицеров. Будто и нет войны.